За это время пришли три письма от Адасы. Конверты были вскрыты, а затем снова заклеены оберточной бумагой; отдельные строки вычеркнуты цензором. Аса-Гешл никак не мог взять в толк, что такого крамольного могла написать Адаса. Только теперь, держа в руках исписанные листочки бумаги, он вдруг осознал, как нестерпимо ему ее не хватает. Он не читал письма подряд, а пробегал глазами лишь отдельные предложения. Писала Адаса и на полях, и между строк.
В письме, где говорилось о похоронах матери и о своей болезни, Адаса называла его ласковыми именами, писала о том, что, кроме них двоих, не понял бы больше никто. Аса-Гешл читал и перечитывал ее письма и чувствовал, как бледнеет, как его охватывает желание, и ему вспомнились почему-то дома терпимости на Львовском тракте, крестьянские девушки, которых ничего не стоило купить за полбуханки хлеба, упаковку табака, фунт сахара. Солдаты из Билгорая, Замосця и Шебрешина целыми днями рассказывали друг другу о женщинах, с которыми развлекались, о своих любовных похождениях в домах, амбарах, на чердаках и даже в поле. И женщины эти были не только местные крестьянки, но и еврейские девушки и замужние женщины — их мужья ушли на войну, и вели они себя, как последние шлюхи.
Полк уже довольно давно стоял под Бялогродом, в предгорье Карпат, однако приказа двигаться дальше до сих пор не было. Войска рассредоточились по окрестным деревням, отбирая у крестьян кур, яйца и даже телят. Солдаты-евреи занялись коммерцией. Несмотря на строгий приказ не употреблять спиртное, не проходило и дня, чтобы офицеры не напивались у себя в клубах. У Асы-Гешла образовалась масса свободного времени. В брошенном еврейском доме он обнаружил шкаф с альбомами, которые он видел у Адасы. На страницах с золотым обрезом были стихи на польском и на немецком, цитаты из Гете, Шиллера, Гейне и Гофмансталя. Здесь же лежал чей-то дневник. Отыскалось среди книг и полное издание Талмуда в кожаном переплете.
Аса-Гешл лег на распоротый штыками диван и закрыл глаза. (Когда он закрывал глаза, он переставал быть солдатом.) Солнце било в лицо, сквозь веки пробивалось какое-то красное марево. До его слуха доносилась фантастическая смесь звуков: колесный скрежет, пушечные выстрелы, собачий лай, девичий смех. В животе урчало: он так и не привык к русской кислой капусте. Когда-то он был ипохондриком; в молодости он считал, что умрет в день своей бар-мицвы. Потом он убедил себя, что конец наступит в день свадьбы. Аса-Гешл все время боялся, нет ли у него туберкулеза или катара желудка, не ослепнет ли он. Теперь же, когда фронт, где люди умирали, как мухи, был близок, всю мнительность как рукой сняло. Душа его была спокойна, она избавилась от страха смерти. Его мысли заняты были Адасой и всевозможными сексуальными фантазиями. Он вообразил себя махараджей, у которого восемнадцать жен, прелестных женщин из Индии, Персии, Аравии, Египта — и среди них несколько евреек, писаных красавиц. Адаса была царицей гарема. Каждая жена приводила ему свою служанку, темнокожую, черноглазую рабыню, и он был милостив с ней, клал ей голову на колени. Адаса воспылала ревностью, однако он заверил ее, что любит только ее одну, и если и спит с остальными, то лишь потому, что таков обычай в его стране.
Он вдруг ощутил чей-то укус и открыл глаза. Все усилия офицеров поддерживать в войсках чистоту оказались тщетными; вши завелись повсюду.
4
Наконец пришел приказ выступать — но в направлении прямо противоположном. Мощная группировка, состоявшая из немецких и австрийских войск под началом фельдмаршала Макензена, обрушилась на русских вблизи Дунайца и прорвалась к реке Сан. Отступление превратилось в бегство. Бросали все — артиллерию, продовольственные запасы, амуницию. Противник обошел русских с флангов, и пошли слухи, что армия разгромлена и в плен сдаются сотнями тысяч. Аса-Гешл очень надеялся тоже попасть в плен, но ему не повезло. Его дивизия в окружение не попала. Он прошел пешком огромное расстояние, минуя Пжемысл, Ярослав, Билгорай, Замосць. Он снова попал в Малый Тересполь. Боли в ногах и спине, рези в желудке он больше не чувствовал. Как бывает, когда у тебя сильный жар, день незаметно сменялся ночью, а ночь — днем. Все страхи, тревожные мысли о будущем прекратились. Похоть и умственная деятельность сошли на нет. На него обрушивались ливни, в лицо хлестал ветер, над ним рвались снаряды — а ему было все равно. Даже желание отдохнуть и выспаться он почти совсем не ощущал. Оставалось только одно — искреннее изумление: «Неужели это я? Неужели это Аса-Гешл? Неужели мне и в самом деле хватило сил пройти через все это? Неужели я так вынослив? Неужели я — внук реб Дана Каценелленбогена, сын своей матери, муж Аделе, возлюбленный Адасы?» Где-то в поле он вместе с остальными солдатами поставил винтовку в козлы и растянулся на земле. Он лежал на вытоптанном пшеничном поле и смотрел в одну точку. Кровавая луна, разрезав облако надвое, повисла в небе. Над находившейся неподалеку рекой поднимался туман. Кто-то разжег костер, и из пламени летели искры. «Кто я? О чем думаю?» Но чем дольше он копался в себе, тем невнятнее, запутаннее становились его мысли. Все сплелось в тугой узел: тяжесть его тела, влажность земли, стоны солдат. По лбу пополз червь. Он раздавил его. Брезгливость он утратил уже давно. Кого родила Аделе? Мальчика или девочку? Ему вдруг показалось, что он точно знает — девочку. Но и эта мысль ничуть не досадила ему. В конце концов, какая разница? И он вновь впал в прострацию. Ни мыслей, ни чувств. Как камень.
