Раввин жил той же жизнью, что и раньше. В постель он ложился сразу после вечерней молитвы, не снимая белых штанов и чулок, в талисе, и вставал в полночь оплакать разрушение Храма. Писал он по-прежнему гусиным пером и ел всего раз в день — хлеб, свекольный суп и кусок сухой говядины. Дом, в котором он жил и который содержался общиной, был стар и ветх. Старейшины общины готовы были привести его в порядок, однако раввин на это согласия не давал.
Казалось, реб Дан скрывается от мира за желтыми оконными занавесками, что отделяли его кабинет от синагогальной улицы. Все вопросы, связанные с судом и ритуалом, он предоставил решать своим сыновьям; сам же вмешивался лишь в вопросы особой сложности и важности. Раввины из других общин постоянно писали ему письма, однако все они оставались без ответа. В качестве почетного гостя его приглашали на свадьбы и обрезания, однако приглашения принимались им редко. Всю свою жизнь он надеялся, что в старости мирские искушения оставят его и он сможет наконец служить Предвечному верой и правдой. Однако даже теперь, у самого края могилы, он продолжал вести нескончаемые споры с Сатаной, предаваться дурным мыслям, задаваться вопросами, в которые человеку, по-настоящему набожному, вникать не следовало. Старая загадка оставалась неразрешимой: чистые сердцем страдали, а грешники преуспевали; народ, избранный Богом, был по-прежнему втоптан в грязь; племя Израилево, вместо того чтобы покаяться, впадало в ересь. Чем все это кончится? Чего добился реб Дан за время своего земного существования? Какие числятся за ним благородные деяния? Что он может предложить миру?
Он вставал из-за стола и выходил в синагогу — кипа сдвинута на лоб, бархатное пальто помято и не застегнуто. Его давно поседевшая борода вновь приобрела какой-то желтовато-пергаментный оттенок. За нависшими бровями почти не видно было глаз. Иногда он испытывал сильное желание с кем-то поговорить, сказать не пустые слова, а нечто существенное. Но в синагоге, как правило, говорить было не с кем. Он подходил к юноше, сидевшему за открытой книгой, и щипал его за щеку:
— Учишься, сын мой? Хочешь стать богобоязненным евреем?
— Конечно, ребе.
— И ты веришь во всемогущего Господа?
— В кого же еще, ребе?
— Хорошо, сын мой. Праведные да живы будут верой своей.
2
Повозка, на которой Аса-Гешл и Аделе ехали со станции в Малый Тересполь, сначала катилась по тракту, а потом свернула на так называемую «польскую» дорогу. По обеим сторонам тянулись колосящиеся пшеницей поля. Над бороздой согнулись, выпалывая сорняки, крестьяне. Пугала стояли, широко раскинув деревянные руки, на ветру хлопали их рваные рукава. Над головой кружили, щебеча и каркая, птицы. При виде повозки крестьяне в знак приветствия поднимали свои соломенные шляпы, девушки поворачивали к путешественникам головы в платочках и улыбались. Для Асы-Гешла, насмотревшегося невиданных красот в Швейцарии, Южной Германии и Австрии, в польском пейзаже было тем не менее что-то особенное, необычное. Ему казалось, что в этих краях есть какая-то таинственная тишина, которой нет больше нигде. Небо низко нависало над землей, и линия горизонта казалась не прямой, а круглой. В плывущих по небу серебристых облачках было что-то неуловимо польское. Все звуки — треск полевых насекомых, гуденье пчел, кваканье лягушек в болотах — сливались в одно приглушенное бормотанье. Огненный солнечный шар висел где-то в стороне, словно заблудился в низких облаках. Крытые соломой крестьянские избы издали похожи были на развалины древних укреплений. Пастухи разожгли на пастбище костер, и дым от костра поднимался прямо в небо, будто над каким-то древним языческим алтарем. У дороги, с младенцем Иисусом на руках, притулилась статуя Девы Марии. По странной прихоти скульптора у Богоматери был почему-то большой круглый живот, точно она была беременна. Перед часовенкой горела свеча. В воздухе стоял терпкий запах коровьего помета, взрыхленной земли и начинающей колоситься пшеницы. От белых берез, глядящих куда-то вдаль, и седовласых ив, похожих на скрюченных стариков с длинными бородами, веяло каким-то непреходящим спокойствием. Асе-Гешлу вспомнились император Казимир и евреи, которые тысячу лет назад пришли в Польшу; они просили императора разрешить им вести торговлю, строить свои храмы и покупать землю, чтобы хоронить в них своих мертвецов.
