– Астор Пьяццола! – воскликнула Афина после первых же нескольких тактов.
– Моя жена очень любила этот диск, – сказал он. – Мне больше нравится его ранний стиль, когда он играл с Анибалом Тройло. – Он протер листья растения теплой водой и добавил ломтик лимона.
– Ваша жена работала? – проговорила доктор Фаулер, рассматривая фотографии. Казалось, она скользит взглядом по вещам в этом доме как бы от нечего делать, но явно со скрытым интересом.
– Она была учительницей. Учила в начальной школе. Ученики любили ее. Даже в прошлом году мы не могли пройти по улице, чтобы к нам не подошел ее ученик, уже взрослый человек, и не сказал нам, волнуясь как ребенок: «Сеньора Хименес! Я учился у вас в четвертом классе!» А она говорила как маленькому: «A, chico!» И если бы вы видели, как они радовались. Она была… – Он хотел закончить какой-нибудь превосходной степенью, но почувствовал, что нет сил сделать это, и так и не закончил фразу. – Такова жизнь, юная вы моя, – выдавил он наконец.
Он залил мате первой порцией воды и затем отсосал ее через соломинку и выплюнул в раковину.
– Сначала оно очень крепкое, – пояснил он, потом посыпал сверху сахарным песком и передал ей пенящуюся калебасу. – Выпейте все и верните, – сказал он. Она нерешительно приложилась к серебристой соломинке и начала посасывать, похожая на маленькую девочку с газированной водой. – У мате есть свой язык, – пояснил он. – Раньше, когда гаучо приходил в гости к молодой женщине, она готовила ему мате. Если она брала старые листья и если мате было горьким и холодным, то ему лучше было ехать дальше. Но если она заваривала ему свежее мате, чтобы оно было сладкое и пенилось, значит, – он чуть улыбнулся, – у него есть надежда.
Она наморщила бровь, продолжая придерживать губами соломинку:
– На вкус как сено!
Фортунато округлил глаза и пробормотал в потолок:
– И зачем только мне прислали эту гринго!
Она рассмеялась и допила мате, он налил воды в свою калебасу.
– Простите меня, Афина, но вы сказали, что ваш отец умер недавно от рака, какой рак это был?
– Печени. Он прожил три месяца после того, как ему поставили диагноз.
Он покачал головой:
– Terrible![49] Какой он был человек, ваш отец?
Она на мгновение задумалась:
– Он вам понравился бы. Он был очень скромным человеком. Очень щедрым. Работал в страховой компании. Среди прочего – расследовал мошеннические иски.
– А! Выходит, своего рода полицейская работа.
– В известном смысле. Но со временем у него начались неприятности, потому что его компанию приобрела другая компания. Новые хозяева вели более агрессивную политику относительно отказа в удовлетворении исков, даже тех, которые он считал законными. Кончилось тем, что при рассмотрении в суде иска к компании он дал показания против нее и его отправили на пенсию. И в свои шестьдесят лет он уже больше ни на что не мог рассчитывать.
Фортунато на мгновение задержался на этой мысли:
– Но он никогда не сожалел о своем решении, нет?
– Никогда. – Задумчивая сосредоточенность сменилась у нее неловкой улыбкой. – Но я всего этого до самого недавнего времени не понимала. Я все время подшучивала над ним за то, что такой преданный компании человек…
– Это можно простить. Вероятно, это от него у вас такое пристрастие к правде. – Он снова передал ей тыквочку. – Порой, когда из жизни уходит кто-то важный для вас, это заставляет всматриваться в себя и побуждает задуматься о том, что вы по-настоящему хотите делать в жизни. Для вас, такой молодой, по крайней мере это не так уж плохо. У вас еще есть время что-то сделать.
– А у вас?
– Мой отец умер, когда мне было восемь лет. У меня в памяти не сохранилось ничего определенного.
– А ваша жена? Ее смерть заставила вас что-нибудь переосмыслить?
– Переосмыслить? – Прозвучав на обыденной кухне, вопрос вдруг приобрел остроту, к какой Фортунато не был готов. Он взбудоражил его, и Фортунато встал, чтобы принести из буфета печенье. – Мне почти столько же лет, сколько было вашему отцу, когда он ушел на пенсию, – проговорил он. – С высоты моего возраста можно переосмысливать разве только, взять ли мясной подливки или оливкового соуса для спагетти.
