С отвращением и скукой я скользил глазами по новостным лентам. Мир, увы, не менялся, способ его жизни подошел бы существованию простейших, обладающих лишь ртами и органами репродукции. Везде и повсюду, не прекращаясь ни на миг, шла скрытая война без правил. Гигантские корпорации боролись друг с другом, вырывая куски – в желтых, черных и красных водах, в Африке, в Океании, в джунглях Амазонки. Крупные деньги сжирали деньги помельче, чьи-то акции входили в моду и взлетали вверх, после рушились, выйдя из фавора, беспомощно трепыхались на дне. Миллиарды переходили из рук в руки в вечной бессмысленной гонке. В ней словно убивали время, чтобы отвлечься мыслью и не думать о худшем. Интриги не было, был топот ног, грохот стульев и возня у выхода. Склока и очередь в гардероб. Перепутанные номерки и шубы.
Кривясь и морщась, я надергал фактов, стоящих особняком. Отобрал важнейшие из цифр и некоторые из ближайших дат. Потом составил послание на специальном языке – это, к счастью, не заняло много времени.
Получился привычный набор данных – сплошные символы и непонятные слова. Я почти уже изготовился отправить его Семманту, но тут, повинуясь какому-то порыву, вновь открыл свой стих, посмотрел на него и добавил туда же – в конец файла, не предназначенного ни для какой лирики. Это была просто шутка, сиюминутный каприз. Если хотите, слабый отголосок вчерашнего бунта.
Проделав все это, я тут же и позабыл – о стихотворении и бередящем зуде. Что-то будто свалилось с плеч, захотелось развлечений, веселья. Вообще, захотелось быть беспечным и беззаботным, и я постарался и преуспел отчасти. По крайней мере, в тот вечер я не слишком выделялся из толпы.
Глупейшая комедия в Синеза Капитоль смешила меня взаправду. Порой я просто хохотал в голос, и на меня оглядывались соседи. Ужинал я без затей – тарелкою хамона и сыра манчего, запивая это недорогим вином. Потом я бродил по улицам, разукрашенным к Рождеству, глазел в витрины, полные всякой дряни, а утомившись, засел в кафе на площади Святой Анны, поставив себе задачу как следует надраться. Это удалось вполне, а еще, помню, я пристал к каким-то туристкам, двум инглесас неопределенных лет, насосавшимся виски за мой счет и исчезнувшим в мадридской ночи.
Словом, все прошло неплохо. Домой я вернулся заполночь и сразу бросился в постель, и долго спал – в вязком пьяном дурмане. Перед завтраком, подойдя к компьютеру, я увидел на мониторе автопортрет одного из «малых голландцев», что мерцал в скромном окне в углу – а не во весь экран, как обычно. Это казалось странным, но странность была невелика. Еще какая-то деталь засела в сознании, как иголка, но я ее не распознал и не придал ей значения. И лишь после двух чашек кофе меня наконец осенило: Гела, рыжеволосая тварь! Неужели…
Я вновь бросился к монитору и увеличил окно с портретом. Может, это выглядело бесцеремонно, но в тот момент мне было не до сантиментов. С картины смотрел сам художник – мужчина средних лет с очень серьезным лицом. Позади, расставленные небрежно, виднелись несколько его полотен. И на одном из них, самом правом, выделялась рыжеволосая вакханка – с очень даже блядовитым прищуром.
Я понимал: это следует считать совпадением – но совпадение было слишком уж тонким. Слишком затейливым, слишком выверено-остроумным. Мирозданье коварно, слов нет, но тонкость – не его черта. Тонкость – черта других, тех, кто имеет сознание и душу, острый ум и чувство такта. Тонкость – черта моя и Семманта.
Я внимательно изучил все детали портрета, а потом открыл журнал продаж и покупок и опешил от количества новых строк. Мой сверхосторожный робот вдруг очнулся от спячки. Более того, он сделал странный шаг. Без всякой видимой причины он избавился от краткосрочных облигаций, которыми увлекся в последнее время, и перевел деньги в консервативнейшие активы, в самое многолетнее, что только предлагалось на рынке. Это не было глупо, но радикально – да, чересчур. Порывисто и импульсивно – без сомнения; как ни крути, на голый расчет не спишешь. Бумаги самого длинного срока – пересидеть в них пару сотен лет… Объяснение чересчур фантастично, но от него ведь никуда не деться!
