Тогда, впервые за последние годы, я вдруг содрогнулся от жалости к себе. Содрогнулся и стал искать защиты. Ощерился и схватил лист бумаги.
Я сегодня встречался с одним человеком.
У него за спиной приделаны крылья.
Он о них печется, укрывает плащом,
чистит темные перья специальной щеткой.
Я закусил губу и придвинул стул. Голова кружилась от выпитого накануне, хотелось сесть и опереться на локоть. Конечно, картинка была лишь поводом. Сказать по правде, я цеплялся к ней зря. Да, в ней расставание, и нет надежды, но каждое расставание неизбежно по-своему, и всегда непосилен груз чужих равнодуший. Непосилен, но ты его несешь. А Семмант ни при чем – и тем более Магритт.
Мы смеялись сначала, но недолго, увы.
Разговор пошел не туда – по ничьей вине.
Он достал свою флейту, что-то сыграл.
Я не помню музыки, холодней, чем эта.
Отчего-то будто и стены покрылись льдом,
и у каждого в волосах серебрился иней.
Я не мог ни встать, ни двинуться, взятый в плен.
Как наверное до меня легионы прочих.
Тень Марио мелькнула перед глазами, тень Марьяны, бессердечной ведьмы. Себя было жаль все больше – быть может, от зависти к новым знакомцам, что проснутся не поодиночке. Мне было тоскливо от каждой мысли, неприятно от себя самого. Я знал, чего хочу – я хотел женщину, но мог ли услышать меня хоть кто-то? Красотки с претензией, декадентки с пустым сердцем, они лишь делают вид, пытаются показаться. Все они безучастные суки, притворщицы, недотроги!
Где ты, Гела? – шептал я не своим языком.
Где ты, Гела, рыжеволосая тварь?
Видишь, я страдаю, а слово жжет –
истины ненавистны, забвенье тошно.
До нее нельзя докричаться. Ей все равно.
Вот и кончился день. Прошли столетья, эпохи.
Понемногу и собеседник утратил пыл.
И слова иссякли, и потускнели перья.
Так бывает нередко. Наконец, он исчез.
Я теперь свободен – но навсегда ли?
К сожаленью, никто не скажет. Им все равно.
Жди, поджидай, читай по рубашкам карт…
Вот и сумрак пришел. Никто не явился вслед.
Это значит – они забыли. Есть поважнее.
Марио, мой враг, мы стоим друг друга, – бормотал я, глядя на экран. Какая-то мелодия гремела в голове – жестоко-нежная-ненавистно. Неистребимо. Но я знал: я привыкну.
Лев глядел в ответ, не моргая. Тот, с крыльями, без лица, стоял, все так же недвижим. Ему, в отличие от меня, было нечего сказать. И тогда я понял: жалость не по мне. Все же, я сильнее – хоть и безнадежно слаб.
Их затея, мне кажется, удалась не вполне.
Я всего-то хотел спросить о рецепте бессмертья,
да еще о нескольких пустяках. Не стоило право
напрягаться с таким усердьем. А мне плевать.
Инеем в волосах попрекать не ново.
Да и вечер нынче – совсем неплох.
За окном снегопад, и Гела теперь со мной.
Рыжая, пьяная, пахнет водкой, пороком.
Истины ненавистны, но Гела здесь.
Вон какие глазищи, блядовитый прищур.
С ней бы пересидеть пару сотен лет…
Я придумаю, как мне быть, только дайте время!
Я закончил и пробормотал: «Браво». Потом нагнулся к клавиатуре и быстро впечатал только что сочиненное. Сохраним на память – чтобы гнать слабость прочь. Кто, кто станет моей Гелой? Знает ли она вкус крови, как мне мнится порой? Он, по-моему, и у меня на языке…
Весь день потом я был под впечатлением от себя самого – то есть, скорее, от утреннего стишка. Хоть стихотворение, я понимаю теперь, вышло так себе, слабосильное. Однако, мне было его жаль – так же, как утром было жаль себя. Его удел – забвение, и надежды нет. Гениально оно или плохо, разницы никакой. Лев это знает, не сомневайтесь. А тот, с крыльями, знает еще лучше.
Затем, в воскресенье я опять о нем вспомнил, глянул наскоро, оно мне все еще нравилось. Пока я перечитывал его в десятый раз, позвонил приятель, Антонио-Мануэль. Он был многословен и расточителен в звуках – так же, как его имя. Смысл же звонка оказался смешон, А-М всего лишь попросил денег. Мне очень хотелось прочитать ему стих – потому что больше было некому. Я чувствовал однако, что это выйдет совсем уж глупо.
Положив трубку, я отвернулся от экрана. Потом еще походил по комнате, вздохнул и взялся за работу. Начиналась новая неделя, нужно было готовить краткий обзор новостей.
