Но, наконец, Дахум увлек меня за собой: «Пойдем, узнаешь самый сладкий запах», — и мы пошли в главное помещение с зияющими оконными отверстиями на восточной стороне, и там пили раскрытыми ртами бессильный, чистый, ровный ветер пустыни, трепещущий рядом. Это медленное дуновение рождалось где-то за далеким Евфратом и тянулось через множество дней и ночей вдоль сухой травы до первой преграды, рукотворных стен нашего разрушенного дворца. Казалось, оно лениво бродило вокруг них, лепеча по-детски. «Это, — сказали они мне, — лучше всего: у него нет запаха». Мои арабы отворачивались от ароматов и роскоши, выбирая вещи, в которых человечество не имело доли и не участвовало.
Бедуин пустыни, рожденный и выросший в ней, всей своей душой принимал эту наготу, слишком суровую для добровольцев, по причине, которую чувствовал, но не определял — что так он окажется несомненно свободным. Он терял материальные связи, удобства, все излишества и прочие сложности, чтобы достичь личной свободы, в которой укрывался от голода и смерти. Он не видел добродетели в нищете как таковой: он наслаждался маленькими пороками и роскошествами — кофе, свежей водой, женщинами — которые мог еще сохранить. В его жизни были воздух и ветра, солнце и свет, открытые просторы и великая пустота. В ней не было человеческих усилий, не было плодородной природы: только небо вверху и незапятнанная земля внизу. Там бессознательно он приближался к Богу. Бог был для него не антропоморфным, не осязаемым, не моральным и не этичным, не связанным с миром или с ним лично, не природным; но бытием άχρωματος, άσχηματιστος, αναφης[11], определенным так не по исключению, а по основанию, понимающим Бытием, ядром всякой деятельности, для которого природа и материя — только зеркало, отражающее Его.
Бедуин не мог искать Бога внутри себя, он был слишком уверен, что сам находится внутри Бога. Он не мог постичь что-либо, что являлось или не являлось Богом, Единственно Великим; но все заполняла будничность, повседневность этого климатического арабского Бога, присутствовавшего в их пище, и в их войне, и в их похоти, простейшей для них мысли, их привычного источника и спутника, что невозможно для тех, от кого Бог закрыт завесой отчаяния, из-за плотской недостойности Его и декорума формального почитания. Арабы не стеснялись призывать Бога к своим слабостям и желаниям в самых щекотливых ситуациях. Он был самым привычным словом для них; и поистине, мы много потеряли в красноречии, определив Его самым коротким и безобразным из наших односложных слов.
Эта вера пустыни казалась не выразимой словами, действительно мысленной. Легко было почувствовать ее влияние, и те, что пришли в пустыню достаточно давно, чтобы забыть об ее открытости и пустоте, неизбежно обращались к Богу как единственному убежищу и жизненному ритму. Бедуин мог быть номинальным суннитом, или номинальным ваххабитом, или еще кем-нибудь из семитских направлений, и относился к этому очень легко, немного напоминая часовых у врат Сиона, которые пили пиво и смеялись в Сионе, потому что были сионистами. Каждый кочевник лично имел свою религию откровения, не устную, не традиционную и выраженную, но инстинктивную, внутри себя; и так мы получили все семитские верования, основанные на противостоянии (по образу и сущности) пустоты мира и полноты Бога; силы и возможности верующего определяли их выражение.
Обитатель пустыни не мог приобрести влияние за свою веру. Он никогда не был ни благовествующим, ни обращенным. Он приходил к этой напряженной конденсации себя в Боге, закрывая глаза на мир и на все сложные возможности, скрытые в нем, какие могло вывести на свет прикосновение к богатству и искушениям. Он приобретал прочную веру, и мощную веру, но на каком же узком поле! Его бесплодный опыт лишал его сострадания и извращал его человечность до образа отбросов, в которых он прятался. Поэтому он причинял себе боль не только чтобы стать свободным, но чтобы ублажить себя. За этим следовал восторг мучения, жестокости, которая значила для него больше, чем блага. Араб пустыни не находил радости превыше радости добровольного воздержания. Он находил роскошь в самоотречении, отказе, самообуздании. Он делал наготу своего духа столь же чувствительной, как и наготу своего тела. Он спасал свою собственную душу, возможно, без опасности, но в тяжком эгоизме. Его пустыня была превращена в ледяной дом духа, в котором видение единства Бога сохранялось нетронутым, но не улучшенным за века. Туда иногда могли скрыться на время искатели из внешнего мира, и оттуда отвлеченно взирать на природу того поколения, которое им предстояло обратить.
