По мере того как Тина слушала, глаза ее округлялись. Наконец она вымучила:
– И впрямь кошмар… Но что ты можешь тут поделать?
– Смертью могу пригрозить, если он еще раз лапы распустит.
– Даже не думай!
– Это еще почему?
– Потому что он – твой отец!
– И что из того?
– А то, что к отцу надо с уважением!
– Он уважения во всю жизнь ничем не заслужил! Ни единым поступком!
Пелена ненависти к отцу, оказывается, обладала свойствами растягиваться; сейчас она растянулась настолько, что хватило и на Тину. Зашоренная все-таки у Стеллы сестра – даже узнав насчет растления, блеет о патриархальных заповедях.
– Тина, на карту поставлены судьбы невинных детей – моих и Микки. Тут любые средства хороши, главное, защитить.
– Только не отцеубийство! Не можешь ты умертвить родного отца!
В Тинином голосе сквозил неподдельный ужас.
Стелла фыркнула. Сестра вызывала у нее отвращение.
– После содеянного ему дорожка прямиком в ад. Мне без разницы, отец он мне или не отец.
Страшная, темная мысль мелькнула у Стеллы: Тина ведь из номера 4 не вылезает! А если и она знала? Или догадывалась?.. С поспешностью, вызванной стремлением к самозащите, Стелла отмахнулась от этого предположения. Однако совсем изгнать его не удалось. Недодавленное, оно клокотало в сердце и вырвало из Стеллиных уст резкую фразу:
– Будь ты сама матерью, ты бы иначе на это смотрела. Первая забота женщины – ее дети, а не отец.
У Тины челюсть отвисла. Зачем же с ней – вот так? Тина хлопала глазами, силилась понять: Стелла права – или она просто задеть ее хотела? Разве мало того, что Тину целых двадцать лет колет и мучает бездетность? Что Тина живет с этим словом – «никогда»; что боль невозможно умерить, а пустоту – заполнить заботами о племянниках, о детях Стеллы, которым Тина уж, кажется, все сердце свое отдала? Нет, Стелла несправедлива. Просто Антонио неизвестно где, а Тина – вот она, рядом. Очень удобно на ней отыгрываться.
Стелла и сама это понимала, но брезгливая досада на сестру оказалась сильнее здравого смысла. Даже в такой ситуации Тина продолжает сыпать теми же банальностями, которые последние пятьдесят лет потворствовали Антонио в его гнусностях.
И вообще, что сказано, то сказано. Если Тина не понимает, стоит ли слова тратить?
Сестры еще посидели в полном молчании. Наконец Тина поднялась, отряхнулась.
– Смотри, Стелла, палку не перегни, – произнесла она с кислым видом.
Не иначе, подумала: «Нарвется – поделом ей».
Стелла молча проводила Тину глазами.
Читатель, по всей видимости, давно настроен на историю о том, как в июле семидесятого Стелла подавилась, да чуть насмерть не задохнулась. Капельку терпения – сейчас все будет.
Ассунта не раз повторяла: не сиди на холодных камнях, геморрой наживешь. Неизвестно, врач ли ей эту истину открыл или то была народная мудрость, да только Стелла, дожидаясь возвращения Антонио, прямо-таки слышала материнский голос. Он делался громче по мере остывания бетона у нее под пятой точкой.
Было примерно шесть вечера, когда на бетонной дорожке, им же самим и проложенной, появился Антонио. Стелла неуклюже полезла с крыльца. Надо поспешить Антонио навстречу, прищучить его у задней двери. Ступни, долго находившиеся в подвешенном положении, потеряли чувствительность, но мало-помалу кровообращение восстановилось.
Нож, спрятанный в складках юбки, наверное, вылез и сверкнул на солнце, чем привлек внимание отца.
– Что это у тебя? – спросил Антонио, с трудом передвигая ноги. Интересно, где он так утомился?
Стеллу затрясло. Откуда взялась дрожь? Разве не мечтала Стелла всю жизнь о том, чтобы Антонио перестал быть частью этой самой жизни?
Взмахнув ножом, она задержала его над головой – так легче смотреть в глаза Антонио.
– Что это, спрашиваешь? Погоди минуту, я тебе доходчиво объясню.
Отец рассмеялся со странной усталостью. Старый, неопрятный – особенно замызганной выглядела красная бейсболка с символикой «Ред Сокс», – он все еще производил впечатление очень сильного человека.
– Ты тоже убить меня хочешь, да, Стелла?
Почему «тоже»? Стелла, впрочем, не стала зацикливаться на этом вопросе. Меньше всего ей хотелось, чтобы отец счел ее действия продиктованными бабьей истерикой.
