«Отец позвал меня в полог, — рассказывала, смеясь, Уанга, — а я уже все слыхала, потому что чистила в чоттагыне котел. Я сказала: пусть я подумаю, а он придет весной. Я думала: может, он забудет. Он пришел в мае, когда важенки уже родили телят, а солнце светило над морем, как костер, и не ложилось спать. Я выбивала полог, и мне было весело, я вся была красная, как кровь на снегу, и ветер нес запах мороженой нельмы, и я думала, что я и отец будем жить долго и небо над нашей ярангой будет синим. Кылаты подошел ко мне усталый и голодный, он долго, ехал, его распряженные олени тут же легли отдохнуть. «Я пришел», — сказал он и протянул мне пыжик белее снега. Глаза у него блестели, как у соболя. Я сказала: пусть просит отца и будет мне мужем».
С того дня Кылаты часто заглядывал в шатер Эттыгына: то, по старинному обычаю, приносил вязанку хвороста для очага, то кусок теленка, прирезанного из-за копытки, то связку шелковистого камоса. Уанга только посмеивалась, не торопясь со свадьбой: «Орел, если захочет, долетит до шатра, в котором расчесывает волосы прародительница Эндиу, дочь самого Кутха. А если то пугливая куропатка — пусть отсиживается в тундре между кочками». Но почтительный зять нравился Эттыгыну, и в праздник осеннего убоя оленей он вошел в их ярангу: Уанга не захотела оставить холодным очаг отца. «Я люблю отца и привыкла к морю, — сказала она мужу, — пусть наш шатер будет тут, и я буду всегда ждать тебя». Зимой бригады оленеводов уходили со стадами на южные пастбища, дававшие оленям обильный корм. А весной, когда важенки тяжелели, а быки, закинув лобастые головы, громко хрюкали, радуясь свежей траве, стада возвращались к своему побережью, потому что только сильный морской ветер и холод, исходивший ото льдов, могут утихомирить оводов и комаров, доводящих оленей до безумия. Измученные животные, добежав до берегового припая, ложились прямо на лед. В жаркое лето Кылаты совсем забывал про дом. По два-три дня, не смыкая глаз, он караулил стадо: то возвращал косяк, умчавшийся на сопку, то отыскивал важенок, распуганных ночным появлением волчихи, начинавшей обучать охоте своих толстолапых волчат, то ловил захромавшего теленка и, слегка подрезав копытце ножом, проверял, не покажется ли гной — признак копытки. В такие дни Уанга приезжала к нему в стадо, варила обед, разливала чай, подкидывая в чашки крупные куски сахара. Кылаты жадно пил, держа чашку у рта обеими руками. Пот струйками стекал за ворот меховой рубахи. Насытившись, он говорил: «Я сыт, жена!» И Уанга чувствовала, что он оценил и вкусный обед, и сухую одежду из ровдуги, которую она подала взамен старой, промокшей от пота и болотной сырости. «Теперь ты можешь лечь», — тихо приговаривала она, ловко собирая посуду. Кылаты забирался в полог и спал, как сурок, пока не приходило время возвращаться в стадо. Он уходил, а на его место прибегал другой пастух, промокший, усталый и голодный. И Уанга давала ему сухие штаны из замши, кормила и укладывала спать.
Новый председатель колхоза построил в поселке несколько домов, высоких, квадратных и таких светлых, что видно было нитку, упавшую на доски, настилавшиеся вместо шкур. Школа заняла самый большой дом. И у ребят долго ломило все тело, пока они привыкли сидеть не на шкурах, а на твердых, угластых, как ящики из-под патронов, партах. Уанга с радостью возвращалась из светлого дома в ярангу, где привычно пахло тундрой и морем и где всегда был сумрак. Но потом, проходя мимо домиков — ящиков с белыми шторками на окнах, Уанга стала думать, что малыш, которого она носит в себе, наверное, захочет жить, как мальчишки из книжек — на досках вместо шкур. И когда на свет появился Марат, названный так в честь доктора, она сказала отцу и мужу: «Пусть мы переедем в дом из досок». Отец покачал головой: «У тебя своя семья, дочка. Я вырос на море, мне душно будет в доме». Тогда они остались в яранге. Но ненадолго. В то лето Эттыгын ушел на охоту и не вернулся. Когда его гарпун воткнулся в сердце кита, кит в предсмертной агонии вдруг выбросился из воды, и громадный хвостовой плавник опустился на нос вельбота, где обычно стоял Эттыгын.
