В Нунлигране диспетчер сказал: «Садись, коли можешь» — и стал помогать сориентироваться.
Садился в ревущую темноту. Больно ударило виском о кабину. Второй пилот заметно побледнел: ему еще не приходилось садиться в «никуда». Чукчонка встречали врачи. Один из них молча потряс Валентину руку. Очевидно, положение в самом деле было серьезное.
Привязав машину (ветер нахально вырывал ее из рук), они едва добрались до пилотской. Летчики, загоравшие с утра, только усмехнулись, услыхав, что Земко с Эргувеема: «Брось заливать, там такое сейчас творится». Валентин махнул рукой и завалился спать.
На Севере все связано с этими людьми. Свадьба, роды, болезнь — ничто не обходится без летчика. От него зависят настроение, здоровье и сама жизнь зверобоев, охотников, оленеводов, разбросанных по побережью.
Земля, не знающая людей, становится такой, какими приходят на нее люди. Добрыми приходят — доброй, суровыми приходят — суровой, безрадостной.
Говорят, Север сильно изменился, не тот стал Север. Это изменились на Севере люди. Раньше на тысячи километров один, в заснеженной келье, под вой пурги жил полярник. Он должен был быть гигантом, этот человек, чтобы выдержать Север и свое одиночество. Гигантов и выбирали, да их и нужна была горстка. Сейчас Север не тот: десятки селений, обжитые полярные станции, и кругом люди, много людей. Не хватает гигантов. И ненужным стало злое полярное одиночество. Меньше требуется от зимовщика, больше от снабженцев. Жить стало сносно, и Север стал доступен всякому. Помню, на Врангеле в чистой, как операционная, комнатке сокрушался большой, лысоватый, рано постаревший от жестокого острова метеоролог: «Женщина пришла в Заполярье! Зачем здесь женщина? Любовь, коврики, детский сад? Опошлили, унизили Север. Детский сад в бухте Роджерса — бред!» Он горевал, этот могучий мужчина, потому что ненужной стала его первобытная мощь. Прежде он один выходил на скалистый, окованный льдами берег, и казалось, только такая широкая грудь может выдержать ледяной океанский ветер. Голые сопки плыли вокруг, пищал на последней батарейке приемник. Это был Север, и здоровый мужчина удерживал его на узде, все туже и туже накручивая узду на ладонь. И вдруг испугался, увидев совсем у глаз его укрощенную, послушную морду. Приехали женщины, повесили коврики и повели детей по скользкому насту в детсад. И героические шаги до метеостанции стали не героическими, а просто тяжелыми. «Заполярье не будет обжито в наш век», — это понимали мужчины. «Оно станет терпимым», — считали женщины. И легенды перестали рождаться, потому что легенды рождаются тогда, когда нет покоя: когда недостижима Ширин и любовь Роланда осталась далеко.
Земко и Комков не попали в песню, но их предшественник Петренко, у которого Борис летал вторым, легендарен. Чукчи в зверобойных поселках до сих пор самозабвенно отплясывают танец прилета Петренко. Коврики и абажуры вспугнули легенды. А жаль — ведь и сейчас, разбежавшись на каменном пятачке, самолеты бросаются в пропасть, чтобы в этом смертельном падении ощутить вдруг удар воздуха под крыло и взмыть вверх — назло липкому страху, издевательски малой площадке, назло дифтерийной заразе, засевшей в горле ребенка. Летят в непроглядных облаках ослепшие «аннушки» и вдруг с решимостью самоубийцы кидаются вниз: двести метров, триста, километр. Здесь же берег, здесь горы, здесь море! Но машины выныривают у самой воды из жуткого пике и вдоль открывшегося берега ползут на свою площадку.
Четыре сомкнувшихся плеча в голубой амбразуре кабины. Пилоты летят лицом в небо. Валя надевает ларингофон, шевелит губами и отдает штурвал от себя. Едва заметное движение левой рукой — мы заваливаемся на крыло. Лорино крутится у нашего крыла, как цветная граммофонная пластинка. Мелькает море, серые кубики, рыжая полоса.
Лорино — столица самого мощного на Чукотке хозяйства, колхоза имени Ленина.
Полдень, в конторе никого нет. «Председатель, небось, на берегу».
Пыльная крутая дорога отвесно срывается вниз. И вдруг у самых ног — море. Оно пронзительно синее, в острых гребешках, под ясным небом. Ветер пахнет солью, свежей рыбой и еще чем-то чистым и пряным, от чего хочется смеяться и бросаться песком. Руку больно скручивает в воде: ого, это полярное море! Это Берингово море. Оно ласково лижет сапоги, но чувствуется судорожный холод его языка. К морю притиснулся обрывистый берег: Лорино лежит на холме.
