Я пробормотал, что это я сам, из головы.
— Перестань.
— Говорю вам.
— Нет, действительно?
Помедлив — но не долее трёх биений сердца — я кивнул.
— Арно, ты открытие!.. Если это только правда твой…
Парта качнулась, защипало в мочках ушей, на меня тронулась светлая лавина, устремляя прекрасные копья наступающего пламени.
— Если ты это всё сам, у тебя архитектурное мышление! Как ты чувствуешь объём!.. Арно, ты сюрприз! — она сжала моё плечо: это был кроткий удар по сердцу молотом, приблизивший меня к трансу. — Я никак не думала… долго работал?
Я зачем-то соврал, что чертил три недели.
— А заданное лишь отвлекает, не так ли? — она улыбнулась, не оставляя сомнений в удовольствии находки. — Да, тебе надо серьёзно думать об архитектурном институте. Я пока возьму эту виллу, ладно? — и всё разглядывала чертёж. — Обязательно в архитектурный! Я поговорю с твоими.
* * *
На следующий день об архитектурном институте со мной беседовала классная руководительница: в учительской был показан мой замок. Валтасар достал какую-то усовершенствованную готовальню, отвалил треть зарплаты за великолепный альбом по средневековой архитектуре; пачки ватмана, рулоны кальки завалили мой шкаф.
Теперь я чертил ежедневно. Никто не имел понятия, что, вычерчивая капитель или фронтон, я думал об архитектурном институте так же мало, как об исчезновении неандертальского человека.
На каждом её уроке меня ждала пятёрка, ждали её улыбки, похвалы: трогали не столько сами слова, сколько нотки в голосе, в которых мне мнилось что-то сокровенное…
Если бы я знал, что она не догадывается, для кого мой замок… что она просто рада за искалеченного подростка, который, как она сейчас верила, может стать архитектором… Я был всем сердцем убеждён, будто она понимает, почему у меня открылся вдруг дар. Чудилось несбыточное. Улыбочки, с какими на её уроках стали посмеиваться надо мной девчонки, питали фантастическую мою надежду.
…Катя, когда мы оказывались одни в нашей коммунальной кухне, метая в меня хитрющими глазами, наслаждалась:
— Ты ей любовные записки по почте посылаешь или молоком пишешь на чертежах — для конспирации?
Я бросал в неё тряпку.
— Она дождётся — я с ней по душам поговорю: чего она наших парней охмуряет? Надо по своим годам иметь.
— Катька, кончай!
— Нет, ну ты глянь — разлагает подрастающее поколение!
* * *
Сегодня Катя вошла ко мне в комнату.
— Ты один?
Прошлась, повертела логарифмическую линейку.
— Знаешь… — и замолчала.
Я смотрел на неё затуманенно и сонно, как гляжу последнее время на всех. За единственным исключением.
— Арно, она ходит с одним… Тоже учитель. В первой школе. И Гога видал. Ой, у меня чайник! — и выбежала, шаркая расстёгнутыми босоножками.
15.
Гога, Тучный, я — напротив дома, где она живёт. Земля вдоль заборов утоптана до чугунной твёрдости; отполированная подошвами, в сумерках глянцево светлеет, будто эмаль. Неподалёку жгут траву: налёт горького дымка льнёт книзу, похожий на терпеливо-злое мозжение. Гога сегодня видел этого учителя в клубе покупающим билеты: значит, она пойдёт с ним в кино.
— Вон…
По отбелённой тропе идёт вдоль заборов кто-то с непокрытой головой: подпоясанный плащ, поблескивают лакированные ботинки. Войдя в её калитку, он пересёк прогал уныло-лижущего света из окна.
Сжимаю обеими руками раму Гогиного велосипеда — приказывая тучам сгуститься с глухой мрачностью нападения. Мысленно швыряю в её двор пылающие факелы. Гога, Тучный, я на конях перескакиваем через забор, спускаем курки карабинов, роднясь с густыми толчками выстрелов, преданно отдающимися гулкой силой. Кони встают на дыбы. Фигура в плаще, низко пригибаясь, уносится прочь путаной, трусливо вихляющей рысью.
Они вышли из калитки, он взял её под руку — отняла; он что-то ей втюхивал, они пошли, он опять взял её под руку и болтал, болтал. Она больше не высвобождалась.
Тучный бросил сигарету.
— Я его отметелю! — произнесённое передало безупречное внутреннее равновесие.
В свирепой муке стискиваю зубы, мотаю головой. Хватаю его за руку, которую он легко выдёргивает.
Долговязо-сутуловатый, поджарый Гога — со зловещей весёлинкой:
