В перемену перед её уроком меня как бы не было в классе: я жил в том пылающем дне, где:
Она на золотой ряби песка — одушевлённого ею, переставшего быть мёртвой материей планет.
Она в протоке, искристо трепещущей от её задора.
Она — ничком рядом со мной на берегу, в хохоте болтающая ногами.
Во мне, в безотчётной непрерывности внутренних безудержно-восхищённых улыбок, повторялись каждое её слово, жест, поза, взгляд… уставившись на дверь, в которую она сейчас войдёт, я осязал, когда её пальцы снаружи касались дверной ручки: раз при этом я зажмурился, но всё равно увидел сквозь веки, как она входит. Я считал: «Один, два, три…» Если за эти три секунды её глаза не встречались с моими, я тыкал авторучкой в вену на руке, клянясь, что, если она ещё раз войдёт вот так — в первые три секунды на меня не взглянув — я всажу перо в вену, выдавлю содержимое авторучки в кровь.
На её уроке я ужасаюсь, что могу натворить всё что угодно — погладить её руку, берущую мой чертёж. Когда она, с оттенком милой досады, мягко обращается ко мне: «Арно, у тебя это почти полужирная линия — надо волосную…» — я блаженствую, как от ласки, мне мнится нечто сокровенное в её тоне.
Я представляю, в какой позе она останавливается у меня за спиной, какое у неё выражение, и рисуется она нагая: «Ходчей-ходчей!» Я хочу, чтобы её урок длился как можно дольше, но еле выдерживаю его — руки не слушаются, трясутся, исколотившееся сердце, частя сбивчивой дробью, прыгает уже с каким-то ёканьем.
Чертежи у меня выходят скверные — я вижу её смиренное сожаление и стараюсь, стараюсь… Никто не подозревает, каких усилий мне стоит думать на её уроке о чертеже, прикладывать линейку к бумаге, водить карандашом.
14.
В одно утро я почувствовал — всё: я не смогу сегодня чертить. Вообще не смогу что-нибудь делать. Опять почти всю ночь проторчал у окна, заработал насморк — был октябрь.
Когда я понял, что не удержу в руке циркуль, часы показывали шесть — вот-вот дом подымется. Стало нежно-грустно, жалко себя. Как она огорчится, увидев, что я не могу чертить! Огорчится и не будет знать, что я не могу чертить из-за любви к ней… Пусть знает! Мне захотелось этого во всей безысходности, во всём восторге жажды — угождать ей с верностью, не имеющей ничего себе равного!
Написать?.. самыми пленительными, патетическими, трогательными словами!..
На мою страстность, однако, мало-помалу лёг пожарный отблеск: вообразилось — с каким лицом она прочитала бы то, из-под чего неизбежно проступила бы скупая определённость, отдающая застенчивой вульгарностью: «Извините, пожалуйста, я не могу чертить, потому что…» Я поморщился.
Вдруг меня пристукнуло мыслью послать ей рисунок. Лучше даже не рисунок — чертёж, из которого она бы всё поняла…
Прикнопив к чертёжной доске лист, я увидал на нём величавый замок, чьи решительные очертания дышали такой повелевающей внутри невероятной жизнью, что, не успев ничего подумать, я моментально наполнил разноцветным бархатом, слоновой костью, лилиями — замок, в котором должна жить она, только она!.. Карандаш стал послушно вычерчивать башенки, эркеры, балконы, терраску, окаймлённую колоннами… Как стремительно, непринуждённо перенёсся на лист мой замок! Её замок.
* * *
Я придумывал, как показать ей чертёж вроде б нечаянно. Решил — когда она приблизится к моей парте, уроню лист. «Что это?» — она спросит. «Да так, — я буду «не в настроении» и слегка чванлив, — один мой чертёжик…»
Но вдруг голос сфальшивит? Меня мучила предательская открытость панике.
В конце концов можно просто написать под чертежом мою фамилию.
* * *
Сегодня я за партой один — Бармаль сбежал с урока. Она вот-вот войдёт. Суетливо перекладываю, перекладываю лист — всё кажется, не сумею его уронить как нужно.
Вошла. На этот раз тотчас встретилась со мной глазами — невольно я перевёл взгляд на лист передо мной, а когда опять на неё взглянул, она тоже смотрела на него — я не успел ничего сделать. Поздоровавшись с классом, она подошла, наклонилась над чертежом.
— Откуда это? — не отрываясь от него, села за мою парту. — Нет… это не твоё… Скопировал? Откуда?
