Секреты Достоевского. Чтение против течения - страница 31

Шрифт

Интервал

восстающего на авторитеты и боящегося их. Он успокоивает себя тем, что ему нечего делать в России, и потому жестокая критика на людей, зовущих из России наших заграничных русских. Но всего не расскажешь. Это лицо живое (весь как будто стоит передо мной) – и его надо прочесть, когда он напишется. Главная же штука в том, что все его жизненные соки, силы, буйство, смелость пошли на рулетку. Он – игрок, и не простой игрок, так же как скупой рыцарь Пушкина не простой скупец. Это вовсе не сравнение меня с Пушкиным. Говорю лишь для ясности. Он поэт в своем роде, но дело в том, что он сам стыдится этой поэзии, ибо глубоко чувствует ее низость, хотя потребность риска и облагораживает его в глазах самого себя. Весь рассказ – рассказ о том, как он третий год играет по игорным городам на рулетке.

Если «Мертвый дом» обратил на себя внимание публики как изображение каторжных, которых никто не изображал наглядно до «Мертвого дома», этот рассказ обратит непременно на себя внимание как НАГЛЯДНОЕ и подробнейшее изображение рулеточной игры. Кроме того, что подобные статьи читаются у нас с чрезвычайным любопытством, – игра на водах, собственно относительно заграничных русских, имеет некоторое (может и немаловажное) значение.

Наконец, я имею надежду думать, что изображу все эти чрезвычайно любопытные предметы с чувством, с толком и без больших расстановок [Достоевский 19856: 50–51].

Как уже неоднократно было замечено, в этом письме содержится много характерных для Достоевского сквозных тем – утрата веры, риск, каторжные, бунт, поэзия, игра. Однако это письмо может направить даже самых осторожных литературоведов по ложному следу. Доказывает ли данное Достоевским описание замысла его будущего романа, что «тур-де-форс» с написанием «Игрока» за двадцать восемь дней «увенчался успехом только благодаря тому, что план романа, полтора авторских листа – весьма существенный объем текста, – был написан заранее»? [Catteau 1989: 140]. Этот вывод основывается на следующей цитате:

Теперь готового у меня нет ничего. Но составился довольно счастливый (как сам сужу) план одного рассказа. Большею частию он записан на клочках. Я было даже начал писать, – но невозможно здесь. Жарко и, во-2-х) приехал в такое место как Рим на неделю; разве в эту неделю, при Риме, можно писать? Да и устаю я очень от ходьбы [Достоевский 19856: 50].

На самом деле письмо Достоевского Страхову было рекламной презентацией – одной из многих его известных попыток продать свои замыслы, еще не взявшись за перо, – написанной в отчаянном положении, чтобы получить деньги. Сам Достоевский сообщает, что писать в Риме он не мог. К тем затруднениям, существование которых он признает в письме Страхову, мы можем добавить отвлечение внимания и стресс, причиной которых стала его требовательная бывшая любовница; Суслова, как известно, находилась рядом и не давала ему ни минуты покоя. Выполненное Л. И. Сараскиной интереснейшее сопоставление документов того периода, включая письма Достоевского и дневник Сусловой, дает ясное представление о факторах, влиявших на писателя в это время:

Они путешествовали вместе, но эмоции, которые они при этом испытывали, были различными. Она постепенно вошла во вкус, проверяя его якобы братские чувства к ней и не без тайного удовольствия описывая в дневнике, как она дразнила и мучила его; между тем он играл в рулетку, проиграл все и посылал своей свояченице Варваре Дмитриевне Констант пространные письма, в которых просил деньги на свои путешествия и справлялся о здоровье своей жены Марии Дмитриевны. Каждый из них вел свое отдельное тайное существование, у каждого была отдельная область любви и ненависти, самостоятельные различные горести и заботы, разные причины для печали [Сараскина 1994: 88].

Кроме того, приведенное выше письмо было написано за три года до создания «Игрока», – эти годы принесли Достоевскому личные травмы и финансовое разорение, однако именно в этот период он наиболее продуктивно занимался литературным трудом и создал, в числе прочего, «Записки из подполья» (1864 год) и значительную часть «Преступления и наказания» (1866 год). Само содержание письма, которое просто не соответствует окончательному варианту романа, является веским основанием не считать его изложением сюжета «Игрока» – на что указывает Франк [Frank 1995а: 171].