– <…> Скажи мне, любушка, свет мой, сестрица моя, скажи мне, чем же мне твое сердце нажить?..
Тут голос его снова иссяк, и он склонил голову. Но когда поднял глаза, то немой ужас оледенил его всего разом и волосы встали дыбом на голове его.
Катерина сидела бледная как полотно. Она неподвижно смотрела в воздух, губы ее были сини, как у мертвой, и глаза заволоклись немой, мучительной мукой. Она медленно привстала, ступила два шага и с пронзительным воплем упала пред образом… Отрывистые несвязные слова вырывались из груди ее. Она лишилась чувств. Ордынов, весь потрясенный страхом, поднял ее и донес до своей кровати; он стоял над нею, не помня себя [Достоевский 1972а: 292].
Эта сцена включает те же ингредиенты: страх, сексуальное напряжение, образ матери, икону и женский вопль. Этот «вопль», позаимствованный прямиком из клише романтической литературы, в дальнейшем через другого сына Софьи Ивановны и его демонического двойника Смердякова пройдет путь до «страшного эпилептического вопля» [Достоевский 1976а: 408] последнего, который разбудит Марфу Игнатьевну в ночь убийства Федора Павловича Карамазова. Основываясь на прецеденте, мы можем быть вполне уверены, что «слезы» тоже имманентны. Даже имена основных действующих лиц повести вновь возникают в «Братьях Карамазовых»: бесноватую героиню «Хозяйки» зовут Катериной; ее утонувшего любовника – Алешей, а в центре сюжета также лежит желание совершить отцеубийство:
В эту минуту ему показалось, что один глаз старика медленно открывался и, смеясь, смотрел на него. Глаза их встретились. Несколько минут Ордынов смотрел на него неподвижно… Вдруг ему показалось, что всё лицо старика засмеялось и что дьявольский, убивающий, леденящий хохот раздался наконец по комнате. Безобразная, черная мысль, как змея, проползла в голове его. Он задрожал; нож выпал из рук его и зазвенел на полу. Катерина вскрикнула, как будто очнувшись от забытья, от кошмара, от тяжелого, неподвижного виденья… Старик, бледный, медленно поднялся с постели и злобно оттолкнул ногой нож в угол комнаты. Катерина стояла бледная, помертвелая, неподвижная; глаза ее закрывались; глухая, невыносимая боль судорожно выдавилась на лице ее; она закрылась руками и с криком, раздирающим душу, почти бездыханная, упала к ногам старика…
– Алеша! Алеша! – вырвалось из стесненной груди ее… [Достоевский 1972а: 311–312].
Литературоведы уже освещали вопрос реминисценций из «Хозяйки» в «Братьях Карамазовых». А. С. Долинин и А. Л. Бем прежде всего обращают внимание на общность темы отцовства для обоих произведений и связывают старика в «Хозяйке» с образом Великого инквизитора. Исследуя использование Достоевским собственного художественного материала, созданного ранее, Роберт Белнап анализирует сцену из «Хозяйки», в которой доминирует катарсический элемент, если можно так выразиться, «солнечного духовного опыта»[161]. В этой сцене, происходящей в церкви, подавленные чувства и молитвы Катерины перед иконой приводят к духовному очищению: «Минуты через две женщина подняла голову, и опять яркий свет лампады озарил прелестное лицо ее. <…> Слезы кипели в ее темных синих глазах… [Достоевский 1972а: 269; Belknap 1990: 99]. В процитированной нами выше «постельной сцене» доминируют дисгармоничные и эротические элементы, но связь между двумя сценами бесспорна. В более широком контексте религиозного мировоззрения Достоевского место действия имеет значение: истерическая, эротическая сцена происходит в доме; безмятежная, духовная – в церкви. В «Братьях Карамазовых» имеется похожее противопоставление, но с одним принципиальным отличием: в основании безмятежной, радостной духовности Зосимы лежит воспоминание о богослужении в залитой солнечными лучами церкви, куда его привела мать-вдова [Достоевский 1976а: 264]. Важная деталь: если травматическое воспоминание Алеши связано с пребыванием в помещении, перед иконой, то его духовное перерождение происходит на открытом воздухе.
В «Братьях Карамазовых» грех Алеши заключается в пассивности. Его нарушение наказа старца: «Около братьев будь» [Достоевский 1976а: 72] – наряду с подсознательным желанием смерти отца, которое испытывает Иван, приводит к отцеубийству. В конце концов, нарушение воли старца, как очень убедительно объясняет нам рассказчик, – это худший из возможных грехов. Желание Алеши удалиться от мира и постричься в монахи связано с его травматическим воспоминанием о матери. В самом деле, ведь именно желание найти могилу матери стало поводом для его первого появления на страницах романа.
