С усилием открыв глаза, она увидела на потолке переливающуюся люстру с длинными подвесками. Сквозь грань хрусталя вспыхивали красноватые иглы закатных лучей весеннего солнца.
— Тяжелых много, — говорил седой мужчина в белом халате.
Это был польский врач только вчера освобожденного местечка. А этот комфортабельный госпиталь с шелковыми обоями, с хрустальными люстрами когда-то был усадьбой польского пана Вишневского. С приходом немцев пан был убит, усадьбу себе присвоил немец Прейфер, владелец кондитерской фабрики. Но потом спасавшему свою жизнь Прейферу пришлось бросить все богатство.
Русские танки пришли в местечко совсем не с той стороны, откуда их ждали…
Отступая, немцы расстреливали своих рабынь — русских пленниц.
После ухода немцев польские крестьяне перенесли раненых в усадьбу.
— Тяжелых очень много, — повторил врач, обращаясь к майору Румянцеву, который первым ворвался в местечко, первым увидел трагедию русских невольниц, — на груди убитых и раненных девушек ляписом были выжжены номера.
— Будем лечить, — скупо роняя слова, говорил сухопарый доктор.
Нина равнодушно всматривалась в докторов, в майора, прислушиваясь к их приглушенному говору.
На разрисованном потолке, переливаясь в хрустальных подвесках люстры, догорали последние вспышки вечерней зари.
Все казалось сном. Ей много раз снилось на чужбине и жаркое солнце родины, и закатные лучи на реке…
Она приподнялась на локтях: розоватые сумерки весеннего вечера глядели в окна большого особняка.
Нина увидела на форменной фуражке майора пятиконечную красноармейскую звезду… Улыбнулась, не сводя с майора глаз… Затем осторожно опустилась на подушку, закрыла глаза и вспомнила все…
***
Из чайника капал кипяток. Горячая капля воды, кругло-прозрачная, цепляясь за кончик горлышка, пугливо дрожа, падала на грязный притоптанный снег.
В посиневшем морозном воздухе висел сухой цокот кованых сапог и лающий окрик немецких часовых. Капли из чайника падали горячей сверлящей иглой, просачиваясь в снег, обнажая под ним черный кружочек земли. Пар застывал на лету. Кутаясь в шерстяные шарфы, в одеяла, в женские платки, немецкие солдаты торопливо бежали к эшелону.
Офицер-гестаповец в черной шинели деловито прошел по перрону, коротким тупым ножом он постукивал в наглухо закрытые товарные вагоны, нумеруя их.
На станции Ростов немцы проверяли живой груз, отправляемый в Германию. Тысячи девушек: из Ставрополя, Кисловодска, Осетии, Кабарды были согнаны и замурованы в эти ящики смерти.
Семьдесят вагонов мутной длинной шеренгой стояли на первом пути, готовые к отправке. Офицер прошел мимо часового, злобно толкнул дымящийся чайник с кипятком, и капли торопливо закапали на землю, будто старались пробиться сквозь снег к родной земле, разжечь ее и остаться на ней…
А за дверью товарного вагона, в битком набитом ящике, висела затхлая темнота.
Сквозь трещину в двери, в узенький просвет, пленницы хотели разглядеть перрон. Ногтями они старались расширить щелку, посмотреть и запомнить родное небо, запомнить цвет и запах родной земли.
Прижавшись друг к другу, девушки молчали. Вагон вздрагивал, доносились свистки с перрона. Нина, вплотную прижавшись к трещине, тоже старалась разглядеть перрон, но перед ее глазами торчал стальной штык винтовки и плоский щетинистый подбородок немецкого часового.
Черный кружочек земли, прожженный горячей каплей воды, вдруг попался Нине на глаза, она вгляделась в него и заплакала, горько причитая.
— …Ох, девушки, остаться бы на этом маленьком кусочке земли, остаться бы на ней, но только на родной земле.
Она громко плакала, заплакали и другие. А дымящиеся капли с наклоненного горлышка чайника все падали на снег, прожигая его.
— Плачьте, девушки, плачьте!.. Падайте, слезы девичьи, — продолжала она голосить, — растопите, разожгите землю мою, разнесите по земле моей скорбь нашу, муки наши!.. Росой печали и ненависти просочитесь в грудь земли моей. Железными ростками гнева и мести взойдите на земле моей…
— Плачьте, девушки, плачьте!
— Железными молотками в черные ящики смерти замурована юность наша…
— Пусть росой кровавой падут наши слезы на землю немецкую.
