Пьяно пошатываясь, кутаясь в теплые шарфы, солдаты высыпали во двор. Военкома подталкивали автоматами в спину. Потом один солдат несколько раз плеснул на одежду… Василия бензином из бутылки и поднес к нему зажженную спичку.
Стеганный ватник на военкоме вспыхнул синим пламенем. Василий рванулся в сторону, потом с разбегу бросился наземь и стал кататься по снегу. Дикий хохот, свист и улюлюканье разорвали тишину ночи. Сафиат выбежала из своего укрытия, сорвала с головы платок и бросила к ногам офицера. Упав перед ним на колени, она горячо заговорила:
— Не убивай… Сын он мне… Мой сын… Не убивай!
Священный обычай: если женщина открывала перед мужчиной голову и бросала к его ногам платок — это отводило даже кинжал неумолимой кровной мести…
Офицер оттолкнул Сафиат и ударил ее ногой в спину. Василий продолжал бороться за жизнь. Последним усилием воли, он, сверкая глазами, поднялся перед своими убийцами. Бессмертный в своей ненависти, прекрасный в своей смерти.
Солдаты испуганно шарахнулись в стороны и на мгновение затихли. Офицер медленно поднял руку и трижды выстрелил в упор…
А перед, рассветом Сафиат, как всегда, затопила печку, вынесла помои, нарубила дров. За два месяца солдаты привыкли к ее деловитому молчанию, к широкой медленной походке, к спокойным движениям. Некоторые, разбуженные ее возней, открывали глаза, но, увидев знакомую фигуру, возившуюся у печки, поворачивались к стенке и, накрывшись с головой, засыпали.
Налив молока в кофейник, Сафиат тихо открыла дверь и вошла в комнату офицера. Бесшумно поставив на стол кофейник, как делала каждое утро, она прикрутила ночник и остановилась у изголовья офицерской постели. Офицер тяжело, прерывисто дышал. В тусклом свете ночника Сафиат увидела слипшиеся светлые волосы, неприятно белую шею, на которой пульсировали синеватые жилки.
Решительным движением она вытащила из-под платка топор, которым рубила дрова, и, точно рассчитав удар, с силой опустила его…
В саду под ногами часового мерно поскрипывал снег, из-за двери доносилось храпенье солдат. Тяжелыми толчками стучало сердце старухи.
Она снова вышла во двор. Часовой у сарая посмотрел на старуху и с наслаждением подумал о том, что скоро утро, его сменят, и ой будет есть хрустящий с ароматной коркой свежеиспеченный хлеб. Он потуже затянул широкий шерстяной шарф на шее, прислонился к стене сарая и задремал, предвкушая близость утра и сладкого сна.
Как могучее дерево, обугленное ударом молнии, чернел на снегу труп военкома.
Сафиат неслышно подошла к часовому и ударила его обухом в затылок. Он мягко сполз по стене и упал перед дверью сарая. Она оттащила труп и открыла дверь.
В сарае зашевелились. Ветер прошумел в голых, обледеневших ветвях сада. Ласково, как говорят с детьми, Сафиат прошептала:
— Только не шумите… тихо… тихо…
Ветер намел в углах сарая сверкающие снежные курганчики. Пленные жались друг к другу и молча смотрели на старуху с растрепанными седыми волосами, с большим топором в руках.
Шагнув в глубь сарая, Сафиат взяла одного из них за руку и сказала тихо:
— Пойдем туда, — показала она на заснеженную башню. — Я проведу вас, я знаю дорогу…
Бережно подняв труп военкома, люди пошли за Сафиат. Она вела их к скале, на которой высилась неприступная старинная башня…
[5]
Сквозь розовые сумерки Нина разглядела ряд кроватей, тоненькую фигурку сестры в белом халате.
— Пейте! Выпейте… — звучало в ушах Нины, но открыть рта она не могла.
Сестра присела на край кровати и, придерживая рукой голову раненой, поднесла к ее губам горьковато-кислое питье.
— Пейте, пейте!.. Поправляться будете, — настойчиво твердила она.
Стиснув зубы, больная не могла проглотить лекарства. Вспухший язык был тяжел и неподвижен и, как казалось Нине, занимал много места во рту.
Она хотела сказать, что ей больно, что ей ничего не надо, кроме как лежать и не двигаться, но, пересилив боль, она с трудом проглотила жидкость и закрыла глаза. Остро и мучительно ныли раны на теле. И, как бывает во сне, когда хочешь очнуться от кошмаров, Нина старалась припомнить, что было с ней и где она сейчас находится.
