Словно кольца Сатурна, в закрытых — нет, крепко-накрепко зажмуренных глазах — плыли бесконечные концентрические круги и блики. Следы струи шампанского на обоях — да, их не было видно сквозь сросшиеся веки, но — помнилось, помнилось! — довершали пейзаж, которому оставалось жить всего три минуты до скрипения десятой кукушки старых ходиков угличского часового завода. Валявшаяся на ковре телефонная трубка непонятного сиренево-бирюзового цвета истекала елеем коротких гудков.
Я размежил веки.
Комната попыталась изменить геометрию, почему-то сдвинув потолок горбом за линию окна, но — успокоилась, устаканилась, затихла. Первая победа над пространством была достигнута.
Тапки напрыгнули на разламывающиеся ноги сами, без усилий. Выключатель в прихожей услужливо высунулся из стены и со всей возможной любовью с первого раза попал под неверный изгиб чуть-чуть подрагивающей абсолютно сухой ладони. Волна света встала перпендикуляром, словно кариатида, поддерживающая Вечность. Вечность, к которой прибавился еще один день.
Присохший язык судорожно бродил по нёбу, цепляясь за зубы, терпко облизывая потрескавшиеся губы, теряя и вновь обретая координацию движений. Жажда. Гул под сводом черепной коробки. Сушняк.
Собрав себя в кучку, я добрел до ванной комнаты; наощупь, не включая света, вбросил себя в тесное пространство сидячей ванны и ногой открыл кран холодной воды. Душ зашипел разъяренной змеей и в следующую секунду изверг на голову потоки пенящейся ледяной жидкости. Она стекала по волосам, сбегала по лицу, смачивала сухие губы, гасила эту нестерпимую боль в висках, заменяя ее пульсом молодого тела тридцатилетнего мужчины. Было пронзительно холодно, грустно, одиноко. Было хорошо.
Дверца желтого дизайнового холодильника отворилась с едва слышным скрипом, обнажив пустые полки и чрево морозильника, в котором со вчерашнего вечера — всю ночь — лежала чудом не взорвавшаяся бутылка полусладкого шампанского. Пробка отлетела с глухим ударом, и на заботливо подставленную тарелку выплеснулся поток мелких ледяных кристалликов, шипящих улетучивающейся углекислотой. Я взял ложку и с тупым упорством стал поглощать горку необычного мороженного. Russian breakfast. Доброе утро.
Улюлюканье отвратного звонка в прихожей вписалось в пейзаж после битвы как нечто само собой разумеющееся. За дверью стоял Сашка. Он с легкой ухмылкой вгляделся в мою небритую физиономию, безмолвно вошел, отодвинув меня в сторону своей широкой грудью. Присвистнув, ввалился в комнату и с размаху плюхнулся в видавшее как минимум три поколения хозяев старое дермантиновое кресло.
— Здорово, мужик! Ну хорош, хорош, спору нет.
— Да пошел ты... — не успел я закончить традиционную приветственную фразу.
— Эка ж тебя скорежило-то, — продолжил он без малейших признаков раздражения, — видать, пора реанимировать.
— Ну-у-у-у, — протянул я, — и какие предложения?
— Предложение одно. Разумное, доброе, вечное...
С этими словами от пружинисто покинул кресло, в одно мгновение оказавшись возле моей потрепанной музыкальной стойки, до отказа заполненной усилками-предусилками, коммутаторами, эквалайзерами, двумя таскамовскими деками и венчающей все это безобразие новой пионеровской вертушкой, на кою не так давно были угроханы две месячные зарплаты плюс нехилая премия, заслуженная тяжким трудом на ниве ургентного советского здравоохранения.
— Итак, доктор, — в его руках появился виниловый блин, вынутый из незнакомого мне конверта, — сейчас я вас буду лечить.
— Чем? — попытался я изобразить неподдельный интерес.
— Клаус Шульце.
— Нахрен, — твердо подытожил я, — в верхнем кассетном кармане «Чингиз Хан», в нижнем — «Манфред Мэн Ёрс Бэнд». Давай верхний.
— Дурило темное, — отозвался Сашка и шлепнул прокуренным указательным пальцем по сенсору вертушки.
Как по мановению дурацкой волшебной палочки, загорелась лампочка строба. Массивный диск двинулся и спустя десяток секунд набрал стабильные обороты. Обтекаемой формы тяжелый тонарм с двухсотграммовым противовесом, весь цвета кофейный металлик, нежно поддерживающий тенорелевскую прецизионную головку, двинулся; медленно прошел пару сантиметров к центру пластинки, и, немного подумав, опустился на начало записи. В здоровенных бозешных студио-мониторах раздалось тихое завораживающее потрескивание.
