Так она сказала — чему-то, висящему над соснами. Над дюнами. Над соленым запахом взморья.
Она сказала — только попробуй, только прикоснись. Только намекни. Я прокляну тебя. Я продам себя. Ради Него. Я уничтожу тебя. Ты не посмеешь. Я сильнее.
Она испугалась. Что же я наделала, подумала она. Прости меня. Я не имела права. Но мне не нужно завтра. Без Него. Если завтра должно быть другим — пусть это будет Его завтра. Без меня. Он выдержит. У него есть музыка. У меня же — никого, кроме Него.
Оно висело. Оно не уходило. Казалось, оно думало. Потом оно снялось с места и улетело. Туда, за линию горизонта. Никто ничего не заметил. Только Его бледные нервные пальцы стали другими. Откликнулись на тепло и совсем чуть-чуть порозовели.
Было около четырех, и уже почти стемнело, когда он вышел из «Ленинки», поежился, нервно передернул плечами и остановился подле исполинской колонны. Сзади мягко постукивала гулкая дверь. По бокам гулял пронзительный ветер, то и дело кидая в лицо пригоршни обжигающей белой крупы. Впереди мягким желтым светом загорались стройные фонари.
Он, было, надел перчатки, но потом — передумал, засунул их в вырез воротника длинного, до пят, пальто; забросил плоскую сумку за спину, едва слышно вздохнул — и пошел в сторону Суворовского бульвара.
Падавший снег был обилен, мягок и чист. И словно периной укрывал он еще утром черный и грязный асфальт. Ботинки на мягком ходу совсем не скользили, а от самого ощущения плавного движения он чувствовал себя веселее.
В подземном переходе возле «Арбатской» было светло и шумно. Кто-то продавал котят; кто-то просил милостыню; кто-то выводил мелодичные пассы на флейте. Услышав, он подошел поближе, постоял несколько минут в нерешительности, потом тряхнул головой и — пошел прочь.
Из подъезда Дома Журналистов выкатилась шумная ватага деятелей — в дубленках нараспашку, в цветастых мохеровых шарфах, в норковых шапках — сопровождаемая стойким запахом коньяка и хорошего трубочного табака. Он несколько секунд помедлил, пока деятели пересекали тротуар и забивались в чрево белого небольшого автобусика, полюбовался на облачко пара, выброшенное выхлопной трубой автомобиля, и пошел дальше.
Из неплотно прикрытой двери забегаловки сотней метров спустя тянуло домашним борщом, или, может быть, солянкой — кто бы знал. Но запах был влекущим — вкусным и вполне наваристым. Он опять помедлил возле этой невзрачной двери, но тут чувство голода куда-то скрылось, и ему не оставалось ничего другого как идти дальше.
Дождавшись зеленого, он перешел от Кинотеатра Повторного Фильма к серой громаде ТАСС; потом, свернув под девяносто градусов, ускорил шаг и быстро, по диагонали, пересек раскатанную машинами мостовую Тверского. Возле памятника Тимирязеву, усиженному грязными городскими голубями, он остановился, вгляделся в надпись, в досаде махнул рукой — и пошел, ускоряя шаг, вверх по ленте бульвара.
Снега прибыло, он поскрипывал. Но — не скользилось. Лишь в одном месте, там, где блестела недлинная щербатая ледяная дорожка, он разбежался и прочертил прямую линию по замерзшему зеркалу.
Спустя три лавочки он заметил впереди неясную фигуру в коричневой дубленке и красивой вязаной шапочке. Собственно, его внимание привлекла не сама фигура, а именно шапочка — потому что была она какой-то невероятной конструкции; необычной, но, в то же время, очень элегантной.
Когда еще через пять лавочек он все же догнал ее, и когда они уже почти поравнялись, что-то произошло — каблук его правого ботинка внезапно поехал вперед, левая нога оказалась в воздухе, правая последовала за ней, и он молча повалился влево, прямо на фигуру в невероятной шапочке.
Она от неожиданности отскочила в сторону, едва не последовав его примеру, но все удержалась — и лишь ее сумочка вылетела из рук, описала дугу в воздухе и шлепнулась на заснеженный газон.
— Дурак! — тихо выдохнула она.
— Согласен, — буркнул он, поднимаясь с земли вместе с ее белой глянцевой сумочкой.
— Сюда давай, — уже помягче, но так же недовольно добавила она.
— На, — сказал он, протягивая ей сумочку, — возьми.
