Знаете, есть такая физическая единица электроемкости — одна фарада. Конденсаторы всегда градуированы в микро- и пикофарадах. Почему? Ответ прост. Сфера с емкостью в одну фараду так велика, что ее диаметр превышает диаметр земного шара в несколько раз. Короче, единица измерения есть, а ее примера в обозримом времени и пространстве — не существует. Володя был такой единицей врачебной профессии. Странно, но даже жил он в доме на Садовом кольце, примыкавшем стена к стене к Дому Чехова. За больного он всегда боролся, и боролся до конца. Для него не было «неперспективных». Так же он отстаивал и свою точку зрения. Почему-то в подавляющем большинстве случаев она оказывалась справедливой. Чутье, наверное.
Мы его любили. Все. Были конечно, исключения, время показало — случайные в общем-то люди оказались, «исключения» эти. Когда в девять утра в октябре мне позвонил друг — заведующий экстренной кардиологией одной из больниц, и сказал, что моей мамы уже час как нет на свете, в кабинете нас было двое — Сослан Васильевич и я. Мы оба молчали. Володя, как чувствуя, появился минуту спустя, по нашим лицам все понял и — тоже замолчал. Что они потом мне говорили — я не помню. После их слов я смог встать со стула, выйти в коридор и пойти в палату — к своим больным. Правда, через пять минут ко мне подошли, взяли за руку, подвели к окну и тихо, почти шепотом, сказали, что сегодня мое место — не здесь.
Летом Володя заступил на дежурство — последнее перед долгожданным отпуском. В «реманации» отпуск — это как в донбасском забое, вещь святая и долгожданная. Операций летом гораздо меньше, чем обычно, поэтому отделение полупустое. Ночь прошла спокойно. Под утро он ушел вздремнуть.
Врач-реаниматолог первой категории Владимир Николаевич Крестинский не проснулся.
Я прилетел тогда из командировки, по-моему, из Новокузнецка. Попал на поминки — на Новодевичье не успел. Вышел из метро на Маяковке, купил розы возле Театра Сатиры и побрел в сторону Володиного дома. Путь был длинен. Розы кололи руки. Больно не было. Перед подъездом я остановился в нерешительности, закурил и посмотрел на два дома, подставившие плечи друг другу — розовый, маленький, аккуратный — Чеховский, и серый, большой — Володин. В каждом из них когда-то жил Врач. Догоревшая сигарета обожгла пальцы.
Тем временем на хайвее стало припекать, да так, что пришлось включить кондиционер. И еще — ужасно захотелось кофе. Не американского декафа, в пол-литровом «маге», а нормального эспрессо. Без поисков — задача малореальная. Глотнув воды, еду дальше. И вдруг — по радио «Лед Зеппелин», «Лестница в небо».
There’s a lady who sure
All that glitters is gold.
And she’s buying
A stairway to heaven.
Кому за тридцать — объяснять не надо. Да и вообще — классика, тем более такая... Это было со мной второй раз за всю жизнь. В первый раз, когда услышал Вивальди, тоже по радио, тоже в машине, под таким же ослепительным бирюзовым небом, в Лондоне.
Таню я увидел на выставке. Меня, она, конечно, не узнала. Пришлось представиться. Таня у нас была гордостью курса — за весь институт в зачетке ни одной четверки. Естественно — красный диплом. Теперь — детский анестезиолог. Двенадцать лет не виделись. Стоим возле моего стенда, треплемся за жизнь с удовольствием. «А ты знаешь, что Оксанка уехала?» Я тут чуть и не сел, где стоял. «Куда?» — говорю. Оказывается, в Канаду. Проезжала через Москву, устраивали ей ребята проводы-посиделки, у Тани дома. Хотели и меня пригласить, да телефона никто не знал. Отдалился я, видать, от коллектива. В субботу днем посадил я сына Митьку на заднее сидение и поехали мы к тете Тане — за кассетой. Приехали домой, Митька — гулять, я кассету в камеру, видео — на запись. Вот так мы и провожали Оксанку в Канаду — они там, в телевизоре, а я здесь — в кресле.
С Оксаной мы учились в одной группе, в шестой. Групп на потоке было всего шестнадцать. Первая и вторая (соответственно — девятая и десятая) — особые. Переходя с курса на курс, мы все чаще замечали совпадения фамилий преподавателей и прочих высших институтских чинов с фамилиями студентов. Наверное, это были просто совпадения. Третья и четвертая (одиннадцатая и двенадцатая) комплектовались деканатом по схожему принципу. Седьмая и восьмая (пятнадцатая и шестнадцатая) — царство рабфака (официально — «одногодичного подготовительного отделения»). Естественно, везде были и «случайные люди». Пятая и шестая, равно как тринадцатая и четырнадцатая, почти полностью состояли из «случайных», пришедших с улицы и по настоящему конкурсу.
