В отделении — около двух десятков врачей, и все разные. Помоложе, постарше, но немногие за тридцатник выбились. Сослан Васильевич, тогда еще не профессор, заведующий. Голоса не повысит. Со всеми строг, со всеми на «вы». Только, чувствуется, не то что уважают, а любят его здесь совсем неподдельно и без подобострастия, что, мол, начальник. Забегая вперед — сколько пришлось прожить и пережить, чтобы он мне впервые «ты» сказал. Никогда этого не забуду. Марлен Саркисович, старший научный сотрудник. Фонтан остроумия, анекдоты без умолку, и с больными как-то легко, без напряга, без ошибок. Сергей Иванович — постарше меня лет на пять, уже кандидат наук, главный по лечению больных с нарушениями ритма сердца. С ним мы на первых порах даже поругались. Правда, расставались спустя несколько лет — настоящими друзьями, без фальши. Сначала ушел я, потом он. Теперь Сережа — преуспевающий бизнесмен. Евгений Станиславович — особая статья. На нем — все детская послеоперационная палата. Под два метра ростом, с такой мечтательной улыбкой. Чего я всегда боялся, так это с детьми работать. А Жене — только подавай. Он, кстати, теперь отделением заведует — а Сослан Васильевич возглавляет анестезиологическую службу. Михаил Михайлович — мой «сэнсэй» — этакий Борис Гребенщиков в белом «сафари». Халаты в отделении не приняты — быстро пачкаются. В сафари удобнее и не так жарко. Педантичен, осторожен и очень опытен, несмотря на молодость. Илья Петрович, наверное, единственный на всю Москву невропатолог, работающий в кардиохирургической реанимации. У него особый распорядок дня. С утра — реанимационные больные, потом — обход по этажам, а после полудня — машина к подъезду, и на консультации, в другие больницы и клиники. Какая там реклама, Илью и так вся Москва давно знает. Возраст Христа, а выглядит лет на семь моложе — точно.
Теперь Илюша так же, как и раньше, лечит своих больных, только не в этом, покрашенном желтой краской корпусе Первой Градской, а в Израиле. Провожать его на ПМЖ мы завалились в уже полупустую квартиру на Речном Вокзале всем отделением. Пытались смеяться, и, кажется, неплохо получалось. Только было грустно. Потом уже, перед тем как бежать на последний автобус — оказались мы на кухне вчетвером. Мы молча сжимали рюмки, я протянул ему томик стихов с посвящением, написанным по-английски. К тому времени я уже научился писать на английском. И тут Илью как прорвало. «Ребята, — сказал он. — Я здесь родился, вырос, и вот теперь уезжаю. За все время меня никто и никогда не притеснял, ни одна сволочь не тыкнула в меня пальцем и не сказала, что я — еврей. Не было этого. Я уезжаю. Ребята, поймите, так получилось». Я старался не смотреть на него, когда он говорил. Слезы застилали мне глаза, только, поверьте, это были не пьяные слезы. Рукопожатие развело нас — наверное, навсегда. Автобусы и самолеты не умеют ждать. Они стараются следовать расписанию.
Владимира Николаевича трудно было застать в ординаторской — почти все время он проводил в реанимационных палатах. Ходить не умел — все больше бегал. Каждый раз, когда, наконец, можно было присесть и попить чаю, у него находилось неотложное дело в палате. Забегал так, иногда, перекурить — треть сигареты, и в мусорницу ее. Не потому, что противно, — некогда. Невысокого роста, плотный, чуть одутловатое лицо, чеховская бородка, тяжелый уставший взгляд, роговая оправа очков. Молодой еще — тридцать пять, мне сейчас столько. В карманах — обязательно что-нибудь из одноразовой «мелочи», тогда с ней дефицит был. Заначка — вдруг понадобится, а больному и не хватит.
Володя иногда резок в суждениях. Мог и наорать, если что не так. Но всегда отходчив, и даже «ор» у него получался незлой, позитивный, что ли. Как и все мы, любил кроссворды — лучше них с Марленом Саркисовичем по этому делу не было никого. И как-то получалось само собой — там, где самый тяжелый больной, там Володя. Там, где осложнения — там Володя. Когда хирурги просили к больному «приглядеться», просили чаще всего — его. Именно у него я учился человечности и особому отношению к больным.
