Мурташка жил в маленькой полуземлянке, заросшей бурьяном до самой трубы. Отсюда, с левого берега реки, с песчаного косогора, были хорошо видны отсвечивающие оловом плесы, над которыми плотной, глухой стеною вздымалась вековая тайга. Вода в реке была тяжелая, темная, особенно сейчас, в сумраке наступающей ночи. Временами ровную гладь Черного Июса взрывали шумные рыбьи всплески и тогда по воде разбегались еле приметные с берега серебристые круги.
Нащупав в темных сенях скобу двери, Иван первым решительно вошел в избушку. Внутренность охотничьего жилья показалась ему еще более убогой, чем его наружный вид. При свете коптилки он увидел в углу топчан, на котором сидел хозяин, а посреди избушки два корявых чурбака, за ними приставленный к окну стол, сколоченный из нетесаных сосновых досок.
Хозяин, зажав в искрошенных зубах обрывок просмоленной дратвы, ковырялся шилом в грубой, плохо выделанной коже — починял охотничьи бродни. При виде вошедших Мурташка не выказал ни удивления, ни радости, ни недовольства — он даже не поднял низко склоненной головы, лишь медленно, будто прицеливаясь, повел мутноватыми глазами.
Иван с интересом разглядывал хозяина. Маленький, щуплый, скрюченный застарелым ревматизмом, Муртах разочаровал его. О необыкновенной выносливости, сноровке и смелости охотника много рассказывали окрест, да и не только окрест — о Муртахе знали в Москве и Красноярске, в Ачинске и Кузнецке.
— Здравствуй, изен, — поддерживая свои шаровары из овчины, поклонился Мирген. — Больной, однако?
— Аха, — с легким поклоном ответил Муртах. — Спина болит, пузо болит, все шибко болит, совсем. Сидишь — удачи нет, лежишь — счастья нет.
Теперь хозяин наконец-то отложил работу, приподнялся с трудом и тут же, застонав, сел. Присели и гости, перевели дух, и Мирген понимающе сказал:
— Пора, оказывается, помирать.
Муртах подавил вздох и набил табаком крохотную с медным пояском трубочку, не спеша прикурил от коптилки и принялся чмокать, раскуривая. Морщинистое, испитое лицо его ничего не выражало.
— Человека привел, — продолжал Мирген. — Умные речи послушать приятно, помогай бог.
Охотник с прищуром посмотрел на Ивана и улыбнулся, словно прося извинения за не очень радушный прием. Еще не так давно по-иному встречал он знакомых и незнакомых, было на что купить араку, заварить крепкий чай, а мясо в любой день бродит по тайге — сколько надо, столько и бери.
— Пора, оказывается, помирать, — рукоятью плетки Мирген задумчиво почесал у себя за ухом.
Иван понимал, что Мурташка в Монголию не ходок: от него уже пахло землей. Но он может победить хворь, выкрутиться как-нибудь, с ним теперь и нужно договариваться на будущее. Но здесь был Мирген, а Соловьев не хотел, чтоб о его намерениях до поры знали люди. Но и выставить Миргена за дверь Иван не мог: тот запросто уведет коней. Вот почему Соловьев начал разговор издалека:
— Один живешь?
— Один, парень.
— Не ушел с Иваницким? Али не пригласил?
— Не пригласил, — вздохнул Муртах и опять сунул трубку в прокуренные зубы.
— Они до нашего брата добрые.
— Аха. Добрый Константин Иванович.
Иван вспомнил свое. Какое-то время на действительной службе был он денщиком у эскадронного командира, будил по утрам, водку носил на похмелье, сапоги чистил, позже погиб тот командир от партизанской пули, туда ему и дорога! Умел поддавать ротмистр, смертно пил горькую, не щадя денег на красивых баб и вино, иной раз целыми пачками деньги выбрасывал. А Иван как-то взял у него рубль без спроса, всего один рубль, так потом не рад был: в зубы тычок получил, кровью залился, а затем неделю отсидел на гауптвахте, и в довершение всего ославил ротмистр Ивана перед строем.
— Они добрые, когда им от тебя что-то надо, — со злостью сказал Иван и тут же подумал, что говорит он Муртаху совсем не то. При чем здесь Иваницкий, при чем ротмистр? Разговор был на редкость глупый, совсем никчемный.
Муртах, закрыв красновекие глаза, начал уже было поклевывать, и Соловьев решил перейти поближе к делу. Задерживаться здесь, разумеется, опасно. Незнакомых всадников могли выследить и учинить дотошную проверку, кто они и откуда.
