Справа лежат земли штата Кинтана-Роо. Если вам не доводилось бывать на Юкатане, вообразите самый большой на свете и совершенно плоский серо-зеленый ковер. Местность выглядит необитаемой. Мы полетаем над руинами Тулума, разрушенной дорогой на Чичен-Ицу, полудюжиной кокосовых плантаций, а после идут лишь скалы и низкорослая растительность — картина, почти неотличимая от той, что четыреста лет назад предстала перед глазами конкистадоров.
Длинные пряди кучевых облаков несутся навстречу, заслоняя побережье. До меня доходит, что отчасти мрачность пилота объясняется непогодой. Холодный фронт умирает над агавами Мериды к западу, а южный ветер нагнал прибрежные шторма: их здесь называют льовисидс. Эстебан методически огибает мелкие грозовые фронты. «Бонанцу» трясет, и я оборачиваюсь, движимый смутным желанием успокоить пассажирок. С их места обзор оставляет желать лучшего, но женщины спокойно и сосредоточенно разглядывают Юкатан. А ведь им предлагали сесть рядом с пилотом. Отказались. Слишком робки?
Еще одна льовисна собирается впереди. Эстебан поднимает «бонанцу», привстав с места, чтобы видеть, куда летит. Впервые за долгое время я расслабляюсь: мой письменный стол остался далеко-далеко, впереди — неделя рыбалки. Взгляд привлекает классический индейский профиль капитана: покатый лоб над хищным носом. А если бы его глаза косили еще сильнее, ему бы, наверное, не дали лицензии пилота. Хотите верьте, хотите нет, но выглядит это сочетание красиво. А у местных куколок в мини-юбках, косящих влажными радужными очами, еще и очень сексуально. Это вам не хрупкие восточные статуэтки, кости у них каменные. Наверняка бабушка Эстебана смогла бы тянуть «бонанцу» на буксире…
Я просыпаюсь, ударившись ухом о стену. Эстебан в наушниках пытается переорать ревущий шторм, за иллюминаторами темным-темно.
Отсутствует один важный звук — рев мотора. Я осознаю, что Эстебан ведет неработающий самолет. Три тысячи шестьсот, мы потеряли две тысячи футов высоты!
Пилот стучит по датчикам топливного бака; в рычании, которое вырывается сквозь его крупные зубы, я различаю слово «бензин». «Бонанца» падает. Эстебан добирается до верхних тумблеров — горючего больше чем достаточно. Возможно, засорился шланг подачи топлива, мне говорили, бензин здесь паршивый. Эстебан отшвыривает наушники с микрофоном; один шанс на миллион, что нас услышат в этом реве. Две тысячи пятьсот, и мы продолжаем снижаться.
Кажется, включился электрический насос: мотор оживает — снова глохнет — оживает — и снова глохнет, на сей раз окончательно. Неожиданно мы выныриваем из-под линии облаков. Под нами длинная белая полоса, почти скрытая дождем: риф. Пляжей не видно, только большая извилистая бухта, заросшая мангровым лесом, — и она стремительно приближается.
Плохи наши дела, мелькает в голове банальная мысль. Женщины за моей спиной до сих пор не издали ни звука. Я оглядываюсь и вижу, что они набросили на головы куртки. При критической скорости около восьмидесяти суетиться бессмысленно, но я пытаюсь сгруппироваться.
Эстебан еще что-то орет в микрофон, пилотируя падающий самолет. Вода стремительно приближается, но он резко разворачивает «бонанцу» против ветра, и перед нашим носом возникает длинная песчаная отмель.
Ума не приложу, как он ее разглядел. С душераздирающим скрежетом «бонанца» ударяет брюхом о песок — подпрыгивает — падает — мир бешено вращается вокруг, и мы на полном ходу влетаем в мангровые заросли в конце отмели. Хрясь!
Дзынь! Самолет с задранным вверх крылом весь опутан хищными побегами фикуса. Мы целы. И не горим. Фантастика.
Капитан Эстебан вышибает дверь, которая теперь на крыше. Женский голос за моей спиной тихо повторяет: «Мама, мама». Я поднимаюсь с пола и вижу, что девушка пытается разжать объятия матери. Глаза старшей женщины закрыты. Она открывает их и как ни в чем не бывало встает. Эстебан помогает женщинам выбраться. Захватив аптечку, я вылезаю вслед за ними навстречу слепящему солнцу и ветру. Гроза, потрепавшая нас, ушла вглубь побережья.
— Отличная посадка, капитан.
— Да-да, это было замечательно.
