Эти принципы были развиты уже полвека тому назад Рэнкином54в малоизвестном небольшом очерке, в котором вскрыта истинная природа странной науки, называемой физикой, – экспериментальной науки о телесных качествах и в то же время науки, развивающейся в виде ряда алгебраических выкладок.
Математики эпохи научного возрождения упрекали схоластическую физику не только в отсутствии точности: этого можно было бы избежать при употреблении алгебраической символики. Они упрекали ее, главным образом, в том, что она создавала столько скрытых свойств, субстанциальных форм, симпатий и антипатий, сколько встречается в мир явлений, требующих объяснения. Они обвиняли ее также в том, что она выродилась в пустую логомахию, возбуждавшую своей напыщенной формой тщеславие у педантов и удивление у глупцов, но по существу не дававшую никакой пищи любознательным и здравомыслящим умам. Не следует, чтобы новая физика могла заслужить этот упрек.
Итак физика будет сводить теорию явлений, представляемых неодушевленной природой, к рассмотрению известного числа качеств; но она постарается сделать по возможности меньшим это число. Всякий раз, как представится какое-нибудь новое явление, она попытается во что бы то ни стало свести его к уже определенным качествам. Лишь после того, как она убедится в невозможности такого сведения, она примирится с необходимостью принять в своих теориях новое качество, ввести в свои уравнения новый вид переменных. Таким же точно образом и химик, открывший новое тело, пытается сперва разложить его на некоторые из уже известных элементов, и лишь тогда, когда он исчерпал все средства анализа, которыми располагают лаборатории, он решается прибавить новое название к списку простых тел.
Название простой дается какому-нибудь химическому веществу не в силу метафизического рассуждения, доказывающего, что оно неразложимо по природе; оно дается ему в силу факта, в силу того, что оно не поддавалось никаким попыткам разложения. Этот эпитет – сознание в бессилии; он не носит окончательного, бесповоротного характера; тело, простое нынче, перестанет быть им завтра, если какой-нибудь химик, более удачливый, чем его предшественники, сумеет разложить его; поташ и сода – для Лавуазье простые тела – стали после трудов Дэви сложными телами. То же самое можно сказать и о первых качествах, признаваемых нами в физике. Называя их первыми, мы вовсе не утверждаем тем, что они несводимы по природе. Мы просто сознаемся здесь, что мы не умеем свести их к более простым свойствам. Но это сведение, невозможное для нас нынче, может быть, завтра станет свершившимся фактом. Свет, например, представляется в начале оптики как первое качество; в тот – может быть, недалекий – день, когда окончательно восторжествует электромагнитная теория света, последний будет сведен к быстрым изменениям другого качества, диэлектрической поляризации; он потеряет свое достоинство первого качества.
Число признанных в физике первых качеств должно быть настолько мало, насколько это позволяют наши наличные знания, подобно тому, как число принятых в химии простых тел по возможности наименьшее (считаясь с доступными нам средствами анализа). Простых тел, по меньшей мер, штук восемьдесят, и их число непрерывно растет, благодаря открытию новых элементов. Не следует поэтому удивляться, если список первых качеств так длинен и если непрерывные открытия физиков от времени до времени еще удлиняют его прибавлением какого-нибудь нового качества.
Теории механистической физики выдавали себя за объяснения материального мира. Он воображали, что, диссекируя видимые качества, представляемые нам опытом, они вскрывают внутреннее строение тел и выявляют первопричину их свойств. Само собою разумеется, что у новой физики нет таких претензий. Когда она объявляет какое-нибудь свойство первым качеством, она делает, так сказать, акт скромности; она не претендует этим объяснять, она сознается в своем бессилии объяснять. Подставляя численный символ на место качества, обнаруживающегося в опыте, она не прибавляет никакого нового данного к данным опыта. Таким же точно образом и речь, выражая какую-нибудь идею, не обогащает содержания этой идеи. Выкладки насчет градуса температуры не сообщают нам по вопросу о внутренней природе качества, представляемого этим градусом, ничего такого, чего бы мы не знали из внимательного изучения наших ощущений или данных наблюдения. Новая математическая физика не думает проникнуть в познание телесных качеств глубже того, что раскрывает нам анализ фактов опыта. Словом, она – физика; она не философия природы, не космология, не ветвь метафизики.
