Сатори в Париже. Тристесса - страница 57

?»), но в огнях сияющих лицо ее постоянно меняется, иногда оно угольно-бурое, почти иссиня-черное (прекрасное) с очерком блестящей скулы и долгого печального рта, и горбинки на носу, что как у индейских женщин поутру в Ногалесе на высоком сухом холме, женщин разнообразной гитары – Кастильский оттенок, хотя кастильским он может быть лишь как старый Закатекас, уместно – Она поворачивается, аккуратная, и я замечаю, что тела у нее и впрямь нет вообще, оно совсем затерялось в откровенном ее платьице, затем я понимаю, что она никогда не ест, «тело ее» (думаю я) «должно быть прекрасно» – «красивая штучка» —

Но затем Бык объясняет: «Не хочет она любви – Посади Грейс Келли в это вот кресло, морфий Бякибяка вот в это, Джек, и я выберу морфий, а никакой Грейс Келли не выберу».

«Да», утверждает Тристесса, «и я, я нихачу любовь».

Я ничего не говорю про любовь, как не запеваю «Любовь совершенно бесконечная штука, это апрельская кутерьма, когда щупальца тянутся ко всему» и не пою «Ты обнимабельная», как Фрэнк Синатра, ни то «Великое чувство», где Вик Дэмоун говорит «твоя рука коснется лба моего, и взгляд я вижу твоих глаз», ух, нет, я не не согласен и не согласен с этой парочкой любовь-воров, пусть себе женятся и утопнут – влезут под одеяла – отправятся батовствовать[92] в Риме – Галло – где угодно – я же, я не собираюсь жениться на Тристессе, это Бык собрался – Она валандается вокруг него нескончаемо, как странно, пока я лежу на кровати в дрянском улете, она подходит и чистит изголовье своими бедрами практически у меня перед самым носом, а я изучаю их, и старый Бык наблюдает поверх очков на сторону – Мин с Биллом с Мамулей с Айком с Марони Марони Иззи и Биззи и разительный Диззи и Бесси Припадь-мне-поближе Мартарки и Пчелка Би, О боже их имена, имена их, я хочу именно их имен, Эйми с Биллом, не Эймос с Энди, откройте мэра (мой отец очень их любил) откройте крокус фокус-покус в чулане (этот Фрейдов шлюп рассудка) (О хлип хлюп) (хляп) старик этот что вечно – Молли! – Враль М’ги черт побери и Молли – Бык и Тристесса, сидят там в доме всю ночь, стонут над своими бритвочками и белой дрянью, и осколками зеркала, что служит противнем (алмазно острая дрянь, что врезается в стекло) – Тихие домашние вечера – Кларк Гейбл и Мона Лиза —

Однако – «Эй, Тристесса, я поживу с тобой, а Бык заплатит» наконец говорю я —

«Наплевать», говорит она, поворачиваясь ко мне на табуретке – «Меня устраивает».

«Хотя б на пол ее квартплаты будешь давать?» спрашивает Бык, отмечая у себя в заметочном блокноте цифры, которые все время ведет. «Что скажешь, да или нет».

«Можешь приходить с нею видаться, когда захочешь», прибавляет он.

«Нет, я сам хотел с ней жить».

«Ну, так не выйдет – у тебя нет денег».

Но Тристесса все поглядывает на меня и я на нее все пялюсь, вдруг мы любим друг друга, пока Бык себе нудит, и я восхищаюсь ею откровенно, и она сияет откровенно – Ранее, я сграбастал ее, когда она сказала «Ты все помнишь в тот вечер?» – «Да» – «на улице, как ты меня целуешь» – И я показываю ей, как она меня тогда поцеловала.

Тот крохотный нежный скольз губами по губам, с лишь легчайшим поцелуем, наметить поцелуй – Она им меня отвадила – Ей было все равно —

У нее не было денег ехать на такси домой, автобус уже никакой не ходил, у нас больше не было денег ни у кого (кроме денег в банке крови) (денег в банке грязи, Чарли) – «Да, я пешком домой».

«Три мили, две мили», говорю я, и там случилась та долгая прогулка под дождем, что я помнил – «Можешь туда подняться», тыкая в свою комнату на крыше, «я к тебе не пристану, no te molesta».

«No te molesta», но предоставлю ей приставать ко мне – Старый Бык поглядывает поверх своих очков и бумаги, я снова все проибал с мамой, Царь Эдип, наутро вырву у себя глаза – Сан-Франциско, Нью-Йорк, Падичи, Меду, Мантуя или где угодно, я всегда царский обсос, из которого сделали сына по должности в отношениях мужчины и женщины, Ахх-йяаааа – (Индейский вой в ночи, под сладкую música раздолья campo[93]) – «Царь, бряцарь, вечно я мешаю мамуле и папуле – Когда уж сам стану папулей?»