— Так все говорят! Ну вот, мадемуазель Цейтлина, вот и ваши нары. Не забудьте, вахмистр Волков, ваш преданный друг. Не просто там надзиратель!
— Конечно-конечно.
— Через минуту я испарюсь, — предупредил он.
Другой надзиратель открыл камеру и провел Сашеньку внутрь. Она обернулась к старшему надзирателю, даже хотела помахать ему рукой, но он уже ушел. Ей в нос ударил запах женских тел, скученных в тесной камере. Вот настоящая Россия!
Двери захлопнулись за ней. Повернулись ключи в запорах. Сашенька стояла сгорбившись, затылком ощущая, как в темноте и тесноте без устали бурлит жизнь: кто-то храпит, пукает, поет, кашляет, слышен шепот, шелестят карты.
Сашенька медленно повернулась, ощущая тлетворное дыхание двух или трех десятков женщин.
Помещение освещалось единственной керосиновой лампой. Арестантки лежали вдоль стен на матрацах, брошенных прямо на холодный, грязный пол, спали, играли в карты, некоторые даже обнимались. Две полуголые старухи, как обезьяны, выбирали друг у друга вшей. Из-за низкой перегородки, отделявшей «очко» от остального помещения, доносились стоны и звуки испражнений.
— Давайте там побыстрее!
Грузная женщина с раскосыми восточными глазами читала «Исповедь» Толстого, бледная как смерть арестантка в солдатской шинели поверх крестьянской сорочки декламировала непристойные куплеты об императрице, Распутине и их общей приятельнице мадам Вырубовой. Слушательницы смеялись. Вдруг декламаторша замолчала.
— А это кто у нас? Фрейлина Вырубова снизошла до нашей дыры? — Существо в шинели поднялось. Наступив на спящую, она бросилась к Сашеньке и схватила ее за волосы. — Ты, богатенькая сучонка, не смей на меня так смотреть!
Впервые с момента ареста Сашенька испугалась по-настоящему — так, что у нее внутри все похолодело. Не успела она и глазом моргнуть, как оказалась на полу, а это чудовище — на ней верхом.
Задыхаясь, Сашенька хватала ртом воздух. Из-за страха умереть Сашеньке вспомнились Лала, Гранмаман, ее лошадка-пони в деревне… И вдруг нападавшую схватили и отшвырнули в сторону.
— Полегче, сука этакая! Не смей ее трогать! Она из наших. — Над ней стояла та грузная женщина с открытым томиком Толстого. — Сашенька? Утром тебя вызовут на допрос. Нужно поспать. Можешь лечь на мой матрац. Я товарищ Наталья. Мы не знакомы, но я все о тебе знаю.
6
Жандармский ротмистр Саган опустился в свое любимое кресло в Его Императорского Величества яхт-клубе на Большой Морской и только-только втер в десны кокаин, как в дверях вырос его ординарец.
— Ваше благородие, разрешите доложить?
Саган заметил, как рябой ординарец быстро оглядел огромную пустую комнату с кожаными креслами и английскими, французскими и русскими газетами. Над бильярдным столом он мог увидеть портреты увешанных наградами председателей клуба, а в дальнем углу комнаты над камином с ярко горящими яблоневыми поленьями — голубые глаза государя Николая ІІ.
— Докладывай, Иванов.
— Ваше благородие, мы арестовали революционеров. Нашли динамит, взрыватели, маузеры, листовки. Среди арестованных институтка. Генерал хочет, чтобы вы занялись ею безотлагательно, пока влиятельный папаша ее не вытащил. На улице вас ждут сани.
Ротмистр Саган со вздохом поднялся из кресла.
— Иванов, выпьешь? Или, может, нюхнешь? Доктор Гемп рекомендует от усталости и головной боли.
— Его превосходительство приказали поторапливаться.
— Я устал, — ответил Саган, хотя его сердце учащенно забилось. Шел третий год войны, работы было по горло, он измотался до предела. Саган был не просто жандармским офицером, а одним из руководителей Охранного отделения. — Немецкие шпионы, большевики, эсеры, предатели всех мастей. Мы не можем их всех так быстро перевешать! А тут еще Распутин! По крайней мере, присядь хоть на минутку.
— Слушаюсь. Мне коньяку, — несколько неохотно, как показалось Сагану, сказал Иванов.
— Коньяку? Вкусы у тебя, Иванов, становятся не по карману! — Саган позвонил в серебряный колокольчик. В дверях появился захмелевший официант. — Две рюмки водки, да поживее.
Когда принесли выпивку, мужчины встали, подняли тост за царя, одним махом опорожнили рюмки и поспешили к дверям.
