Раздражение. Нет, не раздражение. Саблин с тяжестью в сердце и с чёрным стыдом вспомнил, как стрелял в спину снайпера Фёдора Верёвки. На всю наверное жизнь он это запомнил. Аким первой пулей в него попал, он видел это, но стрелял и стрелял ещё три раза, каждый раз попадая. И не чувствовал он тогда ничего, кроме удовлетворения. Разве ж это раздражение. А радиста Анисима Шинкоренко как убивал? Вспоминать не хочется. Он аж зажмурился, да нешто это поможет. А баба чёртова в лицо заглядывает, ждёт рассказа. Он в него четыре пули выпустил, а радисту и перовой хватило. Она в сердце попала. Аким, кажется, даже злорадное удовлетворение получал. Какое же это раздражение? Нет, не раздражение это было. Это была злоба. Злоба тогда его ела поедом.
— Злоба, — чуть осипшим голосом говорит Саблин. — Лютая злоба. Гудит в голове, сначала терпимо, а потом всё тяжелее от этого становиться. Так тяжко, что дышать тяжко. И начинает злость разбирать.
— Дальше, — почти командует медик.
— Под конец, когда все уже мертвы были, я сам застрелиться хотел, лишь бы голова не разрывалась.
— Дальше говорите, — спокойно настаивает капитан.
— Думал, если не застрелюсь, то мне глаза раздавит.
— Почему не застрелились?
— Не хотел…
— Умирать? — едва не с усмешкой спрашивает капитан.
— Не хотел сдаваться. Понять не мог, что происходит, но вот сдаться не мог. Пистолет разрядил в землю. И ждал, что будет дальше.
Мужчины молча слушали, а женщина что-то быстро чиркала на своём планшете, кажется, каждое слово за ним записывала.
— Как вы убили это существо? — спросила Панова, отрываясь от бумаги.
— Ножом, — говорит Аким, но тут же исправляется, — вибротесаком её достал в брюхо.
— Патроны кончились? — спросил штатский.
— Нет, ещё немного оставалось, но я понял, что её так не убить. Я неплохо стреляю, но в неё попасть не мог.
— Она так быстра? — Панова всё записывала.
— Да нет… Не то, что бы быстра. Просто не попадал.
— Почему? — не отстаёт женщина. — Говорят, что вы хороший рыбак и охотник. Руки дрожали?
— Прицелиться в неё не получалось.
— Но почему?
— Всё в глазах плыло, марево перед глазами, жара.
— Каждое слово из вас тянуть приходиться, дальше рассказываете, — настаивает штатский. — Объясните.
— Ну… Вроде, выстрелил в неё, а её там нет. Как не было. Целишься — сидит, выстрелил — нету. Как наваждение. По траве все патроны расстрелял, а её, кажется, не задел даже.
— И как удалось убить?
— Устал, сил стоять больше не было, голова разрывалась, лёг на землю, а она и подошла сама.
Все пришедшие молчали, смотрели, ждали.
— Не знаю зачем она подошла, может поглядеть на меня хотела, маску с меня стянула, я её за лапу схватил, брюхо распорол ей.
— Она сразу сдохла? — спросил медик.
— Какой там! Я её ещё картечью добивал… Два, или может три патрона ей всадил.
— И теперь вы в неё попадали? Вся картечь в цель попадала? — спросил штатский.
— Да, — Саблин вдруг с удивлением припомнил: — Кажется, у меня, как я ей брюхо распорол, голова стала проходить. Да, мне полегче стало. Два патрона я ей воткнул. А потом… Да, а потом подошёл… Она в рогоз пыталась уползти, но я ей голову отрезал. И к лодке её понёс, и выздоровел.
— Вы упоминаете существо, всё время употребляя женский род, — заговорила Панова, опять что-то записывая. — У неё были какие-нибудь половые признаки?
— Чего? — не понял Саблин.
— Ну, она была женщиной, самкой, как по-вашему?
— Жабой она была, — зло сказал Аким, тяжело глядя на женщину, — ядовитой болотной жабой, которых я убиваю при первой возможности.
Панова опустила глаза, стала чиркать на своём листе что-то.
— Хотя, может, и самкой, — вдруг добавил Саблин.
Посетители опять молчали, ждали, что он разовьёт тему.
— Ну, вроде плечи у неё не как у самца, узкие, черты лица… морды тоже не мужицкие. Ну, не знаю, как объяснить, всё в ней было бабье. Нет, не знаю, как объяснить… — он махнул рукой, — забудьте.
Но они ничего забывать не собирались, женщина опять что-то записывала, а мужчины внимательно его слушали. И капитан медицинской службы спросил:
— У неё было какое-нибудь оборудование?
— Оружие? — не понял Саблин.
