Но поднялся наверх и все отыскал.
* * *
Она привыкла к «паузе». К состоянию невесомости, к монотонному гулу, состоящему из растянувшегося в бесконечность звука, к тяжести в теле и пустоте в голове. Привыкла, что мир — до того подвижный, живой, — стоит ей начать проваливаться, замирает, замерзает. Не покрывается инеем, но замедляется — тик-так, тик-так, пауза. Стоп. И Лана висит.
Она снова висела у себя в спальне, лежа на кровати.
Мо сказал — сначала домой, два часа отдыха. Привести себя в порядок, просто полежать, расслабиться. И она лежала. За два дня каким-то образом научилась не думать, тормозить мысленный процесс и просто наблюдать. Под пальцами мягкий шелк покрывала, сверху идеально белый — сейчас, в свете сгущающихся сумерек, серовато-синий — потолок. По центру люстра. Тени нет — ее скрал вечер; в ушах недовольно шипел заставленный петь на одной ноте прибой. Лана его не слушала.
Тик-так, тик-так. Часы не идут — только у нее в голове. Чем дольше висишь, тем глубже скатываешься в тягучие непонятные пространственно-временные слои, расползаешься, теряешься, сливаешься с миром, делаешься всем и будто бы никем. Она привыкала быть никем — частью реальности, созерцателем, наблюдателем, немым стражем.
В какой-то момент Лана поняла, что может заснуть в этом состоянии, не вынырнув, и напугалась. Вздрогнула, резко вдохнула, когда по ушам ударили звуки, в очередной раз поразилась тому, какой мир разнообразный и гулкий, какой он «ползучий» в разных направлениях, резко поднялась.
Ей нужно собраться. Подготовиться к походу в ресторан. Отвлечься. Черт возьми, Мо был прав — ей нужно временно отвлечься от паузы, забыть про нее.
Она неуверенно тряхнула головой, прогоняя остатки сонливости, и побрела в ванную принимать душ.
* * *
Ресторан выбрали на побережье, под отрытым небом.
Всю дорогу до него, пока ехали в кабриолете, который Мо впервые на ее памяти вывел из гаража, Лана думала о том, что он — Марио — прав. И не только в том, что даже в такой напряженный и ответственный период, ей требовался периодический отдых, но и в том, что пока она занята, он не мог «прожигать» жизнь зря. Сидеть, запертый в бунгало, тосковать, провожать восходно-закатный диск солнца глазами, считать бессонными ночами звезды и надеяться на лучшее. Скажи ей, что в запасе у нее осталось лишь семь дней, и она захлебывалась бы от жажды — жажды жить. Дышать полной грудью, пьянеть, обниматься, танцевать — она мечтала бы нырнуть в жизнь, переплестись с ней лианой и никогда-никогда больше не отпускать. До победного конца, до самой последней минуты. Наверное, не имея стальной выдержки, она вела бы себя куда хуже Мо — истерила, хандрила, пила, лила бесконечные слезы. Возможно, отправлялась бы в бар, плакалась бы на судьбу первому встречному человеку, изливала бы душу всякому, кто желал бы ее выслушать. И она точно не умела бы коротать часы в одиночестве. В толпе плохо. Без толпы еще хуже.
А он каким-то образом держался. Выглядел спокойным, пытался шутить, заботился не о своем, а о ее благополучии — кормил, развлекал, возил, спрашивал, не нужно ли чего. Она в подобной ситуации сделалась бы центром вселенной, той самой осью, вокруг которой вращается мир, Марио же сделал осью ее — Лану. Потому ли, что она помогала ему с поиском камня? Навряд ли. Он просто не желал становиться осью сам, зацикливаться на себе, делаться жалким пупом земли, которому каждый, раз он такой «бедный и несчастный», должен подтереть сопли.
В этот вечер Лана впервые осознала: она восхищается Марио. Его характером, выдержкой, стойкостью. Его умением не выпячивать эго, позитивным отношением тогда, когда к нему самому никакого позитивного отношения не осталось. Друг умер, наказание зря, старуха с косой, именуемая смертью, ночует во дворе, а Мо старается не падать духом.
Если бы это было расценено верно, она накрыла бы его ладонь, в этот момент лежащую на рычаге переключения скоростей, своей.
Но не успела.
Кабриолет свернул со средней полосы к тротуару, нырнул в свободную парковочную ячейку, сдал назад и остановился.
— Морепродукты?
