Что можно привести в пользу такой, казалось бы, давно отвергнутой гипотезы? Мать-царица и родственники Димитрия Нагие могли предвидеть угрозу и в сговоре с верными людьми подменить ребенка, скрыть его, спасти, как и утверждал впоследствии Лжедмитрий. Маловероятно? Жизнь знает и более невероятные коллизии. Тем более что отчет комиссии Шуйского явно и предвзято запрограммирован заранее и крайне противоречив. Да и можно ли верить Шуйскому, который в отчете утверждал, что Димитрий погиб в результате несчастного случая, а потом признавал его спасенным и жертвой Бориса! Чему же верить?..
Нет, однако, нужды задаваться парадоксальной целью защитить версию Лжедмитрия. Вопрос, имевший значение первостепенное в свое время, — настоящий ли царь овладел престолом? — ныне столь же неразрешим, сколь и утратил исторический смысл. Хочется заметить только, что часто мы охотно отдаем предпочтение версии победителей. Не будь Дмитрий свергнут и убит, продержись он на престоле десять — двадцать лет, а тем более оставь наследников-царей, мы бы имели огромное количество свидетельств в пользу чудесного спасения, и, несомненно, противоположные свидетельства были бы уничтожены или даже позабыты, канули в Лету. И наверняка смелым исследователем представлялся бы нам человек, вздумавший доказать самозванство Дмитрия!
Ход вещей пошел по-иному, и Карамзин, уверенно утверждая, что Дмитрий — авантюрист, прекрасно понимавший, что никакого отношения к потомству Грозного не имеет, смелости не проявлял.
«Несомнительные исторические и нравственные доказательства убеждают нас в истине, что мнимый Димитрий был самозванец».
Категоричность подобного утверждения вполне понятна. Тем более что сочинение, составившее эпоху в русской исторической науке и оказавшее влияние на всю нашу научно-художественную мысль, знаменитая «История Государства Российского», печаталось «по Высочайшему повелению» и не могло признать права случайного человека на царский престол. Но мысль Карамзина направлена прежде всего на решение простого вопроса — сын или не сын Грозного овладел престолом? Ответ — не сын. Что ж, согласимся. Однако считал ли сам «названный» Дмитрий себя авантюристом или законным наследником? Этот вопрос гораздо интереснее.
Почему? Какая, в сущности, разница?
Большая. Ибо существуют определенные психологические закономерности, определяющие поведение человека, его мировоззрение, взгляды, планы и поступки, которые заметно влияют на ход истории. Авантюрист, в осуждающем понимании этого слова, стремится к одному — эгоистично воспользоваться выгодами своего успеха, выгодами для себя, предприятие свое он предпринимает в целях чисто личных, корыстных. Иное дело человек, осознающий право на деятельность общественную, его намерения не могут замыкаться и рассматриваться в сугубо рваческих, как мы сказали бы сейчас, рамках.
Злостный прохиндей всегда вреден и опасен, человек, уверенный в собственном праве, может так же быть и вреден, и опасен, но не всегда. Следовательно, вопрос, кем считал себя Дмитрий, немаловажен. С чем шел он к трону? Что вело его? Ненасытность или программа? Не отдав отчета в этом, судить о смысле событий крайне затруднительно. Вот почему вопрос об отношении самозванца к самому себе, к своей деятельности был поднят давно и не из праздного любопытства.
Очень точно сформулировал его Соловьев:
«…Если тот, кто царствовал в Москве под именем Димитрия, сына царя Иоанна, носил это имя незаконно, то является вопрос: сознательно ли он принял на себя роль самозванца или был убежден, что он истинный царевич? Чтобы сознательно принять на себя роль самозванца, сделать из своего существа воплощенную ложь, надобно быть чудовищем разврата, что и доказывают нам характеры последующих самозванцев. Что же касается до первого, то в нем нельзя не видеть человека с блестящими способностями, пылкого, впечатлительного, легко увлекающегося, но чудовищем разврата его назвать нельзя. В поведении его нельзя не заметить убеждения в законности прав своих, ибо чем объяснить эту уверенность, доходившую до неосторожности, эту открытость и свободу в поведении?»
