Хотя линия была грязная и мне плохо было его слышно, трудно было не угадать мою невольную злую иронию.
— Простите, я не то хотел сказать, — смутился он.
— Да и я тоже не то хотел, — невесело ответил я.
— Простите, — сказал он.
— Все нормально, — сказал я.
Мы помолчали еще и повесили трубки.
Что — то и еще случалось, но это касалось одного меня.
Потом — стоит ли говорить — пришло лето. Город Москва стоял в лесах, словно шел 1813 год от Рождества Христова. Ветер, примчавшийся из — за Волги, начисто вымел городскую грязь и нанес сухого, девственного песка, забивая его во все щели, словно строительную пену. Над шоссе и в коридорах улиц дрожал упругий воздух, раскаленные люки канализации саднили, крыши томились и млели. Разогретый асфальт сделался мягким и податливым, как голодная выпившая проститутка, и его, как пластилин, по — хозяйски мяли тяжелые колеса автомобилей. Расплескавшееся у киосков пиво, бесстыдно пролитая моча скапливались, словно пот, в порах этой нечистой кожи. Девушки кусали это каменное тело шпильками — каблуками своих туфель, а старики точили его дряблыми картонными подошвами, — панельки были открыты для всех.
Летом я еще раз встретил Чапу. Живой и здоровый, он покупал сигареты в киоске. Я свистнул. Увидав меня, Чапа сказал что — то своим, коснулся плеча одного из них и приблизился.
— Сам — то как? — спросил он. — Все книжки свои читаешь?
— Ну, — ответил я, извлекая сигарету из протянутой пачки.
— Да, понятно, — сказал он, как бы удивляясь моему упорству и не понимая, как такое занятие может прокормить.
— Ты же вроде не курил? — спросил я.
Он махнул рукой и поплевал себе под ноги.
— Балуюсь… Алка как?
— Не сложилось, — ответил я сквозь зубы.
Он сочувственно покачал головой.
— А я думал, ты уж там детей… читать учишь, — рассмеялся он собственной шутке. — Хорошая телка… баба, — поправился он.
— А ты что? — поспешил я положить конец таким — то комплиментам.
— Да так, — уклончиво ответил он и оглянулся на своих.
Я понимающе кивнул. Ребятишки поглядывали в нашу сторону с недоверием. Было видно, что знакомство с таким типом, каким я им казался, не делало ему чести в глазах собратий. Мы помолчали еще некоторое время, сосредоточенно пуская дым.
— Ладно, пойду, — решил Чапа и развязной походкой ушел к машине.
Праздник подошел к концу. Оставалось только собрать разбитые на счастье чашки, помыть посуду и смести мусор. Навстречу, как свора охотничьих собак, бежали тощие годы. Они угадывались смутно — квадратики садовой дорожки в безлунную ночь. Сколько их будет?
В нашем городе нет кукушек. В нем много чего нет.
Чапа вопреки моим надеждам сообщил мне только то, о чем и сам я догадывался.
Случилось навестить и столовую. Я вышел из метро в час пик, когда с заводов, как в воронку, люди стекались в темную горловину подземки. В здании столовой теперь разместился торговый центр. Первый этаж, где раньше была кулинария, занимал супермаркет, а на втором были развешаны мужские костюмы и тончайшей выделки дамское белье. В красиво огороженном дворике под тентами, среди которых торчали из асфальта остриженные, как пудели, тополя, было устроено летнее кафе. Лестницу было не узнать — сплошь латунь и мрамор. За дубовые перила страшно было браться — так щедро полили их лаком. Я — по старой привычке — и не брался.
Вот здесь, думал я, был буфет с венгерскими ватрушками, а здесь была раздача, где по гнутым алюминиевым направляющим скользили к кассе пластиковые подносы, собирая днищами жирную черноту полозьев. А за кассой сидела тогда со сколотыми передними зубами Зина. Площадь бутика была уставлена рекламными стойками. “Предельно просто”, — прочитал я на одной из них, под фотографией удивительно статного белозубого мужчины. Эти слова, пожалуй, и служили издевательской эпитафией моему другу, которую смастерили ему его убийцы. Не успел я оглянуться, как около меня запорхала продавщица, отделившись от стаи своих коллег.
— Вам помочь? — спросила эта пичуга елейным голосом. Я хотел промолчать, но передумал.
— Да, — сказал я. — Мне надо помочь. Я есть хочу. Дайте — ка мне паровую котлету, пюре, запеканку. И щей, что ли, налейте. Четыре хлеба.
