Мое раздражение начало принимать формы пустопорожнего фейерверка. Слова брани я выпускал гроздьями, как затейливый салют, и они лопались с оглушительным возмущением в утомленном хлопушками воздухе первых новогодних суток.
— Дон Кихот… Инфантилизм… Днем надо было идти, а не ночью, в пустоте этой шарахаться.
— Это кто у нас? — невозмутимо перебил меня Паша.
— А это был такой придурок вроде тебя, — орал я, — тоже весь мир хотел облагодетельствовать. Его свиньи потом топтали.
Паша поднял руки, словно призывая в свидетели холодное небо. На самом деле он просто поправлял рубашку.
— Ты торгуешь наркотиками, — не унимался я.
— Я торгую лекарствами, — ответил он злобно, — а если всякие уроды ими травятся, то я не виноват.
— А кто виноват?! — кричал я вне себя. — Кто виноват?
Я долго еще не мог прийти в себя и рассказывал про Дон Кихота и говорил еще много нехороших слов.
— А ты зануда, — сказал Павел. — Вот не знал.
Алла с Ксенией нас, конечно, не дождались — когда мы доползли до кабака, праздник уже закончился. Смертельно усталые официанты с синими кругами под глазами смотрели на нас, как полуживые пароходные кочегары или чумазые механики на пассажиров первого класса, которым вздумалось скуки ради заглянуть в машинное отделение.
Время исторгло из моей памяти многие подробности, многие же сейчас кажутся мне незначительными, но краткие прорехи похмелья — а они безусловно случались — я посвящал тому, что срочно лепил дипломную работу, если только Паша не тащил меня, так сказать, в ночное, остававшееся в памяти вкусом и запахом какого — нибудь бодрящего напитка. Однажды город выплюнул нас, словно изжеванную, потерявшую вкус жвачку, на условный простор Подмосковья.
Мне все время мерещилась “выставка”, и я долго открещивался. Однако место, куда мы попали, отличалось от “выставки” во всех смыслах. Мы ехали на дачу, где жили родители той самой девушки, которая некогда попала в неприятности на коварных склонах Большого Кавказского хребта и была от них избавлена случайностью, счастливо запланированной горно — спасательной службой и принявшей облик Павла Разуваева.
Дорога заняла совсем немного времени. Справа россыпями огней недолго блистало Крылатское, потом пошли гнутые сосны, еще дальше — громада Кардиологического центра, стоящего на семи ветрах, пост ГАИ под холмом и развязка кольцевой, похожая на гигантский калач.
Сама спасенная давно была замужем за каким — то дипломатом и жила, как это уже выяснилось, в третьей стране. Она улыбалась со стен преданной улыбкой дочери, беспечной улыбкой симпатичной девушки, сдержанной улыбкой супруги и, наконец, рафаэлевской улыбкой матери. Паша разглядывал фотографии с интересом, хотя видел их далеко не первый раз. Думаю, если бы не эти фотографии, он бы уже и не вспомнил, какова она собой.
Родители принимали его охотно и даже насильно. Они принимали его еще тогда, когда он наведывался в Москву на несколько дней за снаряжением в магазин “Альпиндустрия”, а поскольку Борис Федорович сам во время оно прошел обычными тропами студенчества, собирая картофель под Можайском и вытаптывая примулы в Приэльбрусье — будь то гора Чугуш, или озеро Хуко, или Марухский перевал, — точки соприкосновения у них имелись, несмотря на случайность такого знакомства и в общем — то нелепость подобного приятельства. Когда же Павел появился в Москве с иными целями, не имея здесь интересов, кроме деловых, их уютная, спокойная семья своим расположением как будто освящала его начинания. А эти бесконечно благодарные люди, вкушающие покой, скромно поживали на свежем воздухе и в его глазах своей старомодной отрешенностью олицетворяли, по — видимому, социальные устои, к которым в конце всех концов ведут все пути. Уверен — они были для него образцом к подражанию.
— Чем занимаетесь? — весело обратился ко мне хозяин. В своей фиолетовой спортивной кофте с высоким горлом на короткой молнии он был словно вынут из шестидесятых годов, как будто сошел с черно — белого телевизионного экрана или выпрыгнул из дециметрового пространства старой фотографии.
— Историей. — С некоторых пор мне почему — то перестали нравиться подобные вопросы.
