— Вот теперь можно и под венец, — неизменно говорил я, когда занавес раскатывался вниз как подол и опадал, глухо шурша. Впрочем, не было никакого занавеса.
Кое — кто, правда, дерзал морщить нос, но это были гримаски обыкновенной зависти.
— На улице полковника Бартеза подрисовали усы, а на площади Лейтенантов тоже усы и еще бороду, — говорила она художнику голосом, полным блаженства, подняв к нему детское личико. — Шутники, не правда ли?
Ален сделал отчаянную попытку переломить свою страсть к бутылке. Он получал стол и спал в своей оскверненной опочивальне на втором этаже. Внешне его существование никак не изменилось: все тот же песочный жилет, часовая цепочка и длинный ноготь на мизинце, которым он поддевал крышку немного старомодных часов. Кроме того, он едва не совершил подвиг — выловил щенка из пруда. Но автор пьесы, предвосхищая открытия генов, был убежден, что все решается в колыбели и даже еще раньше. Это только кажется, что пара подвигов может перечеркнуть огрехи совести и натуры.
Не знаю, что думал об этом Павел.
— А она — то согласится? — Я не ленился повторять свой вопрос, потому что этот главный аргумент он не брал в расчет.
— Не знаю, — отвечал Паша. — Как — то не задумывался.
Сказано это было таким тоном, будто речь зашла об опорожненной бутылке или о судьбе съеденной котлеты. Он обладал удивительным свойством: был очень спокоен при виде необходимых, но по какой — то причине недоступных вещей и, проезжая по улице, указывал на предмет, как будто знал, что обладание им уже существует где — то в секретном проекте мироздания и надо лишь набраться терпения, потому что все получишь непременно, но только в свое время. И это вожделенное оно как перезревший плод само упадет в руки.
Я уже чувствовал, что Паша наконец изобрел подарок ко дню рождения своей ненаглядной. Впрочем, он держал рот на замке, и только губы, как створки расхлябанной двери, соединенные навесным замком, приоткрывались загадочной улыбкой, которая взывала к исключительной фантазии. Почему — то мне стало казаться, что Павел решил подарить ей несколько килограммов славы, что Стрельников все — таки написал потрясающий сценарий и написал удивительную женскую роль — специальную роль для Ксении, или для Алекс, или для маленького шрама, — какая тут разница?
Снег выпал за неделю до Нового года, укутал окаменевшую грязь и выбелил город за одну ночь. С этого дня он, прерываясь лишь ненадолго, валил уже каждый день, словно поспешал наверстать упущенное, щедро исправить последствия своего опоздания и покрыть все поверхности девственной белизной. Небо было сплошь усеяно снежинками и стало непроницаемо, в глазах рябило, было больно от света, который уже лежал повсюду — на крышах и козырьках, в складках одежды и на сутулых плечах. И город, опухший от снега, сделался мягким и живым.
Как будто ему, этому городу с нежным женским именем, бросили простыню или халат — первое, что попало под руку, — и сказали: на, прикройся.
По ночам идущий снег казался просто туманом, настолько малы были снежинки. Небо помутнело, как взбаламученная вода, и в комнатах было светло без электричества. Таинственные тени ластились к стенам, плоскости которых, чудилось, служили перегородками неравнозначных миров. Иногда, в томительные мгновения полуночи, будущее снова виделось непогрешимым и невозможным; настоящее, словно черная дыра, вбирало в себя все, и ничему конца тоже не было видно, как не бывает видно в открытом океане незнакомого берега.
Нам было еще весело вместе, но это было невеселое веселье. Придет трамвай или нет — это как будто уже не имело никакого значения. С нами было все ясно, но наша Ксюша меня удивляла. Я все смотрел на нее и думал: для чего ей все это надо? Она, однако, так самозабвенно глотала виски и водку, что я стал верить в ее сопричастность к ордену беспричинной тоски. Какая — то загадка в ней все — таки была. Про ее семью я ничего не знал, она никогда при мне об этом не говорила. Павел тоже молчал — его это не интересовало.
Иногда мы смотрели друг на друга недоумевающими глазами и думали: что нас, собственно, объединяет? Но на помощь приходил джин — тоник, или пиво, или “отверточка”, и веселье, нехотя раздуваемое такими — то мехами, разгоралось с новым бессилием.
