Еще несколько секунд трубочка сновала по ладони, а когда порошок иссяк, Юра закрыл лицо костлявой кистью, на которой болтались до нелепости огромные часы, и сидел неподвижно минут пятнадцать. Павел, потягивая чай с бергамотом, следил за ним с отвращением.
Наконец Юра поднялся и взялся за дверь. Он повернулся к нам и снисходительно ощупал каждого мутными глазами.
Ну и что? Появились — живем.
К декабрю в окна вату запхнем
И налепим бумажную ленту.
Наспех перезимуем
И в Лету
Бултыхнемся —
Свищи нас потом!
FONT>1 — членораздельно прочитал он.
— Какое лето тебе еще? — рявкнул Павел и сделал последний глоток.
— А это речка такая, в которой каждый по разику искупнется, — проговорил я озадаченно. — Я вижу, у тебя здесь целый медпункт. Пора давать объявление в газету: “Скорая наркологическая помощь”. Сам — то балуешься? — спросил я, когда Юра оставил нас одних.
Павел рассеянно на меня посмотрел.
— На своем товаре кайф не ловят, — сказал он назидательно, как крупный буржуа неразумному сыну, которого застал за чтением социалистической брошюры.
Сразу после этого мы выехали, захватив по дороге Аллу и Ксению. Стоял один из тех воскресных дней, когда внезапно появляется безумная надежда, что бабье лето повторится еще раз и времена года начнут движение в обратном порядке.
Не было ни ветра, ни дождя, деревья еще держали последние листья. В лесу пахло влагой, а в садах яблоками, и трава на обочинах была мокра.
Мы ехали под низким и сухим небом, на котором ровным и глубоким слоем были размазаны серые, без малейшей прогалины, тучи. Дорога расстилалась среди полей. Изредка к полотну прижимались деревни. За домами на оголенных изломанных ветвях яблонь зеленели поздние плоды, и облетевшие рябины держали свои розовые кисти; кое — где в палисадниках в завитках увядающих листьев криво торчали шары хризантем на высоких, погнутых непогодой стеблях. У серых заборов под прицелом крохотных мезонинчиков стояли ведра с картошкой. Ближе к Москве были еще и астры, а когда широко блеснула свинцовой лентой Ока, осталась одна картошка, и снова по обе стороны дороги, разбитые далекими перелесками, потянулись на просторе унылые поля, одни уже перепаханные, другие в редкой щетине сухой стерни.
По пути я принялся было вести осадные траншеи к исполинским стенам “Войны и мира” и “Карениной”, но поскольку мы были не одни, урок то и дело сбивался на посторонние темы.
— Смотри, и равнины у нас есть, и горы… — сказал Паша, с интересом озирая виды. — И море.
— И тайга. — Алла сделала страшные глаза, но ее не поняли.
Чапа летел в левом ряду, как ласточка перед ливнем, и впереди мигали поворотные огни машин, отваливающих направо.
— И тайга, — повторил Паша. — У нас все есть. Все, что нужно.
— Для чего нужно?
Этот вопрос остался сиротой. Ближе к Туле яблок становилось все больше, они лежали в канавах обочин гниющими кучами.
— Я давно не был дома, — снова заговорил Паша. — Весной надо будет обязательно съездить. Поедем, девочки? Форельку поймаем.
— А что там есть? — поинтересовались девочки.
— Форель есть.
— А еще?
— Там все есть. Горы есть. Если повыше забраться, там знаете как? Вот снег лежит, а в трех метрах цветы растут.
— А какие цветы?
— Маленькие такие, — пояснил Паша, — красивые.
— Поедем, — решила Алла. — Я буду кататься на лыжах. Там подъемники есть?
Паша, видимо, оказался во власти образа и посмотрел на нее рассеянно, но меня, когда я услышал про подъемник, разобрало зло.
— А я буду собирать цветы, — поразмыслив, сказала Ксения.
— Ах ты, Офелия выискалась, — процедил я.
— Не понял, — сказал Паша.
— А у моих знакомых кошку Офелией зовут, — сказала Ксения.
— А у моих — Муравей.
Мы переглянулись.
— Почему Муравей?
— Ну так зовут.
— Что — то мы запутались в этих кошках, — сказал я и обратился наконец к Паше: — Слушай сюда: если увидишь кого с цветами, сразу говори: “Ах ты, Офелия выискалась”.
— М — м, — недоверчиво промычал он. — Зачем это?
Девушки еле — еле сдерживали свои чувства.
— Чапа, запоминай, — сказал Паша, но, подумав, занес в электронный блокнот. — Нет, все понятно, но все — таки…
Часов в двенадцать мы были на месте. Оставив Чапу в машине на площадке, где ожидали несколько экскурсионных автобусов, мы побрели вдоль пруда по мокрой дорожке. Ивы, согнувшись, смотрелись в черную гладь воды. Поверх их отражений неподвижно лежали почерневшие листья и, как оборванные снасти, серебряными нитями висела паутина.
