— Как идут съемки? — спросили мы в один голос. Про кино всегда интересно узнать.
Он приложился к горлышку, снял полными губами лимонную дольку, забрал ее в рот, как корова клок сена, долго жевал и долго пил.
— Какие там съемки, — сказал он, пьяно усмехаясь.
Мы смотрели на него, ожидая объяснений, а он катал по столу пустую бутылку, подталкивая ее зажигалкой.
— Такое уж наше время — ничего не способно произвести… Каждый замысел устаревает уже в замысле. Прокисает…
— При чем здесь время, — пожала плечами Алла. — Время как время.
— Не у всех одинаковые возможности, — трезво сказал режиссер, словно вынырнул на секунду из мутной воды, но тут же опять налился опьянением и продолжил казнить все вокруг.
Официант принес ему сдачу.
— Деньги, — фыркнул он, вываливая из планшета стопку бледных, невыразительных бумажек. — Разве это деньги? — Он помял их в пальцах и сложил обратно. — Вот когда будут в стране нормальные деньги, такие, как раньше, — свои, на которые точно знаешь, что можешь купить, тогда будет искусство.
Алла достала из сумочки кошелек. Новенькая стодолларовая бумажка легла на стол как прокламация.
— Как эти?
Стрельников скосил пьяный, неповоротливый глаз.
— Примерно.
Он взял еще бутылку.
— Тогда будет понятно по крайней мере, кто есть кто.
— Все мы люди, — заметил я, как мне казалось, весьма резонно.
— Не все. — Он зло на меня посмотрел.
— Франки французские очень красивые, — сказала Алла с выражением. — Такие большие, тепленькие. Веселые денежки.
Режиссер ее не слушал, потому что говорил сам.
— Хватит врать! Мы все время врем… Бога нет, — вдруг выпалил он.
— А это здесь при чем? — спросили мы в один голос.
— Так… К слову пришлось…
Казалось, он и сам смутился своей последней выходкой; он посмотрел на нас несколько испуганно, но тут же собой овладел и продолжил раздраженные монологи:
— Мы все словно чего — то ждем, как будто стоим на остановке во время дождя и ждем трамвая, а он да — авно уже не ходит. И дождь никак не прекратит, да и никогда он не кончится, черт его побери, этот дождь. И все это знают, но стоят, друг на друга смотрят. И каждый боится сделать первый шаг. А идти — то надо, крыльев — то нет! — Он поднялся с лавки и поставил бутылку с громким стуком, так что даже соседи посмотрели в нашу сторону. — Стоп, я не то что — то говорю: какие крылья, если дождь идет? Крылья тоже не нужны. — Несколько секунд он провел в глубокой задумчивости, потом сказал: — Ну, все равно. Понятно, что я хочу сказать.
— Кстати, — спросил он на прощание, — сегодня проснулся, пошел в ванную. Возвращаюсь — кровать заправлена, покрывало на ней лежит. А я живу один, — добавил он, подумав, — и кровать я не трогал. Телевизор все время включается сам собой. Не знаешь, что это может быть?
— Ума не приложу, — ответил я.
Он был веселый парень, этот режиссер.
Павел упорствовал в своей ереси, но постепенно мне стала ясна его невысказанная правота. Не имея особенных претензий, он довольствовался внешним сходством. Будучи провинциалом, он и выбрал провинциалку — жалкую дурочку, которую все обижали. Когда она была на сцене, все казалось ему и проще и понятней. Он упустил самую малость — служанку она только играла, но ею не была.
Павел, как тот ковбой, который со словами: “Проклятый черномазый” хладнокровно застрелил актера, игравшего Отелло в каком — то западноамериканском балагане, ревновал смешно и к нагловатому Жан — Пьеру, и даже к безобидному аптекарю, из которого уже сыпался прах. Мне казалось, что ему самому было непросто понять, в кого же он все — таки влюблен — в человека или в роль, в актрису или в служанку, хотя перед началом спектакля он всегда отключал свой радиотелефон, повинуясь театральным объявлениям.
Однажды в буфет зашел детина, представлявший конюха. Павел толкнул его грубо, но тот не понял или не стал связываться.
— Это уже не смешно, — сказал я. — Дурак ты, что ли?
— Да нет. При чем здесь это? — оправдался он весьма бесхитростно. — Мне хочется, вот я и делаю.
Когда мы вернулись в зал, шла вторая сцена второго акта. Гости Софи сидели то ли за чаем, то ли за кофе.
Первый гость. Этот бог у них под ногами валяется, а они все на небо смотрят. А там, кроме туч поганых, нет ничего.
