Про этого восемнадцатилетнего юношу необходимо сказать пару слов ибо духи начинают потихоньку испаряться …
Он был высокий, с небольшой бородкой и суровым взором из–под худосочных очков. Имя его я забыл, но помню, что от него крепко пахло потом и не было на свете книги, или любого другого предмета культуры о котором он не имел прочного мнения.
Он присоединился к тошнотворно интернациональному батальону Армии Спасения дабы подзаработать денег на институт и еще, как мне кажется — для того чтобы мазохистски доказать себе, что и высшие люди, если захотят — смогут перебирать и разгружать невиданное дерьмо.
Однажды, находясь со своим другом в удушливом, набитым пакетами с одеждой грузовике, я поинтересовался о самой сокровенной мечте его жизни. Он ответил, что хочет стать диктатором маленькой африканской страны, предварительно взяв ее жестоким штурмом. Он также обещал мне, что попытается не стать Пол Потом, или Мао и приложит все усилия чтобы в будущем его диктаторство носило приличный и гуманных характер.
Он был до смешного неловок и рассеян. Несколько раз он подвергал меня весьма серьезной опасности. Грузовики ежедневно привозили нам несколько десятков небольших но высоких, деревянных телег на колесиках. В телегах находились подаяния: одежда, книги, игрушки, посуда и так далее. У телег отсутствовал один из боков, чтобы из них легко можно было вынимать всю эту дребедень. Во избежание рассыпания товаров — место где должна была быть еще одна загородка перевязывалось крест–накрест тремя толстыми веревками. Их необходимо было разрезать. У нас, как я уже написал — имелся невиданный ассортимент ножей. Длинный и коротких, столовых и охотничьих. Будущий диктатор Африки, перерезая веревки, всегда втыкал проклятый нож в деревянный бок телеги. Я много раз просил его не делать этого, но он всегда забывал. В один прекрасный день я чудом не наткнулся на нож. Длинный и острый. Если бы я напоролся — лезвие порезало бы мне рот и я навсегда бы остался Человеком Который Смеется.
В один из жарких летних дней он вдруг решил, что может водить тяжелую складскую машинерию. Захотел помочь подцепить подъемником обоссаный, прожженный сигаретами диван, который приволокла в Армию какая–то зачуханная семья. Только чудо спасло мать и двух ее маленьких дочерей от переломанных и раздавленных стальными вилками ног. Отец семейства негодовал, но все обошлось.
Но какая живописная картина могла бы заблистать перед нами!
Гуашевые ручейки крови на замусоренном асфальте. Вопли раненых бросают серьезный вызов барабанным перепонкам. Мать глухо ревет и, с раздробленными лодыжками, ползет к младшей из дочерей, которая лежа, пытается приставить оторванный палец ноги к брызжущему обрубку. Отец, очумев от произошедшего, закрывает уши руками и, слегка подпрыгивая, кидается к своему пикапу в поисках смертельного оружия, которым он попытается если не заколоть, то хотя бы как–нибудь изощренно поранить проштрафившегося шофера…
Когда я описал своему другу эту картину он сказал, что если бы все это случилось — он наложил бы на себя руки.
Мания, или правильнее сказать — психоз касательно приема пищи у этого человека заключалась вот в чем: он говорил мне, что испытывает величайшие трудности с любой едой, которая неприятна на вид или может своим видом напоминать что–либо неприятное. Особенная проблема возникала у него с макаронами: когда он ел их — в его голове непроизвольно возникал образ опарышей или кольчатых червей, его моментально начинало тошнить и, таким образом — на обеде, или завтраке можно было ставить крест.
Он ненавидел и презирал работу всеми атомами своей души, не считал за людей тех, кто работал с ним и так как работник из него был мягко говоря неважный — уже за две недели своего прибывания в Армии — он успел настроить против себя большую часть мужского и женского населения.
Мне нравился его пессимизм и злобная невнимательность к рабочей дисциплине. О школе (которую он с успехом закончил двумя месяцами раньше) он, вздохнув, выразился так:
— Да какие, блядь, могут быть воспоминания… Ни одной вечеринки, ни одной бабы…
