ТОВАРИЩИ!
Мы не люди, а калеки! Сонмище больных, изолированных в родной стране, вот что такое русская интеллигенция. Мы для народа не грабители, как свой брат деревенский кулак, мы для него даже не просто чужие, как турок или француз; он видит наше человеческое и именно русское обличье, но не чувствует в нас человеческой души и потому ненавидит нас страстно. Нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом - бояться мы его должны, пуще всех казней власти, и благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас от ярости народной. Убивайте!
Мятно-изюмно-ванильная тишина операционной доктора Шувалова.
Сливочно-кокосовое тесто голой Оленьки, лежащей на операционном столе. Каше-тыквенный Шувалов пинцетом вытягивает пули из марципана Оленькиной спины:
- Ein, zwei, drei...
Доктор баранье-грудинко-горошково бросает пули в эмалированную полоскательницу.
Кровь красносоусно блестит на них.
Доктор спаржево щупает Оленькин пульс и сдобно вздыхает.
Борис дрожжево ждет в приемной. Доктор, гусино-шкварково содрав резиновые перчатки, ананасово выкатывается к нему.
- Что? - непонимающе сацивит Борис.
Шувалов молча качает луко-яйце-мозго-фаршированной брюквой головы.
Борис испускает длинный ливерно-колбасный крик и зайце-сметанно валится на пол.
В Зимнем дворце начинается обед. Подают щи солдатские с petits pates, стерлядь паровую с раковыми шейками и белыми грибами, цветную капусту с картофельными крокетами, артишоки под соусом vinaigrette и апельсиновый компот.
Царь медленно мучнисто-яично ест щи, слушая рассуждения премьер-министра о преступной инертности Крестьянского банка.
- Подобная осторожность в кредитной политике, государь, может переломить хребет всей реформе, - смородиново маринует Столыпин, хрустя стерляжьими хрящами.
- Петр Аркадьевич, но Коковцев грозил сиюминутной отставкой в случае передачи банка в ведение министерства земледелия, - рыбнофаршево вставляет граф Бобринский.
- Ну и Бог с ним! - рябчико-сметанно дергается генерал Куропаткин. Реформу надо спасать!
- А я очень люблю щи солдатские, - кисельно-клюквенно заливает цесаревич. - И еще кашу с черным хлебом. Папочка, а когда будет Казачья Дача?
- По весне, Алешенька, - блиннослоено отвечает императрица.
- Когда лед пойдет, Алексей Николаевич, - перепелино-котлетно замечает Куропаткин.
- Ой, я так хочу икры в бочках! - зефирно восклицает Ольга.
- И чтобы сигов копченых привезли, - яблочно-муссит Татьяна.
- Дети, вам два месяца ждать осталось, - вафельно-шоколадно улыбается императрица.
- Ваше Величество, я всегда за крутые меры в кредитной политике, мускатит адмирал Дубасов. - России Бог послал два таких великих урожая! Мы завалили Европу хлебом!
- То ли еще будет, господа! - смальцево макаронит Столыпин. - Государь, я всегда говорил: дайте нашему государству двадцать лет покоя, внутреннего и внешнего, и вы не узнаете России!
- Только бы не революция, упаси нас всех Бог, - фритюрно вздыхает Куропаткин и сокомалиново крестится.
Все, за исключением царя, тоже сокомалиново крестятся.
Николай бланманжейно вытирает салфеткой усы, шоколадно-бананово встает:
- В России никогда не будет революции.
Фруктовый компот квартиры Шаляпина. Непрожаренный бык дивана.
Макаронина Горького, полузавернугого в сливочный блинчик простыни. Кровь, красносмородиновым соком проступающая сквозь материю. Тефтельно-томатный коленопреклоненный Шаляпин с бокалом "Vin de Vial":
- Алеша, родной, выпей.
Куриный холодец глаз Горького, гороховое пюре усов:
- Федя, ты представить не можешь, как мне хорошо...
- Алеша, умоляю, давай пошлем за доктором!
- Как хорошо... как чертовски хорошо...
- Алеша, я с ума сойду... я никогда не прощу себе!
- Это... ни разу в жизни не было так... так мучительно хорошо...
- Алеша! Я пойду за доктором!
- Не смей...
- Мне Россия не простит!
- Какой он молодец... один, один мудрый человек на всю страну...
- Алеша! Алеша!
- Одно жалко - мало, мало... надо б сто пулеметов выкатить...
- Алеша!
- Тысячу, тысячу пулеметов...
- Алешенька!!
По макаронному телу Горького пробегает постно-масляная судорога, глаза наполняются зубровкой слез:
