Впереди ущелье. На дне его, между скал, черные точки. Вот они приблизились… Пугливые бредут по пояс в глубоком снегу. На волокушах из звериных шкур — дети. Тяжелое дыхание, обмороженные лица, согбенные спины. Идут гуськом, чтобы сберечь силы. Что-то неведомое, наверное, какой-то звук заставляет путников остановиться. А в следующий миг крутой склон ущелья вспухает зловещим снежным облаком. Невесомое на вид, оно камнем падает вниз. И нет больше ничего. Ни людей, ни волокушек… Только кипение снега, только стон земли, который ощущаешь даже без звука…
«Там же дети… — Антуану перехватило дыхание. — Разве не мог… Разве не мог наблюдатель предотвратить несчастье? Напугал бы их, предупредил… Ведь он видел, не мог не видеть козырек лавины… Да, но чем бы ты их напугал — гравилетом? Так они и без твоих гравилетов пуганы-перепуганы. И куда бы ты направил их путь? Как уберег бы от стужи и голода, от родной планеты, ополчившейся на своих детей?»
Будто угадав его мысли, Янин сказал:
— Прямая помощь, увы, неприемлема. Суровый мир и невежество чрезвычайно благодатная почва для суеверий. У них и так около шестидесяти духов… Мы, конечно, могли бы накормить и согреть несчастных, увести из гибельных мест. Но в конце концов за нами пришли бы уже рабы новых богов, то есть нас, слепые и окончательно беспомощные. Нам такая роль не подходит.
— Выходит, Парандовский прав, когда пишет о положительном влиянии кризисных ситуаций на процесс очеловечивания пугливых? Мол, любая помощь есть экспорт чужой воли, проявление желания лепить иную жизнь по своему образу и подобию…
— Много он понимает, теоретик! — неожиданно грубо заявил академик. Это все де-ма-го-гия. Забота педанта о чистоте эксперимента. Ему неважно, что эксперимент ставит такой дилетант, как природа. Неважно, что объект опыта — пусть примитивная, но цивилизация… Ненавижу! — Янин больно сжал плечо Антуана. — Понимаешь, ненавижу бесстрастных и равнодушных… Заведомо известно, что пугливых ждет гибель. Он тоже знает… И смеет призывать к невмешательству.
Янин умолк. В фильме показывали теперь сцены охоты, трудное искусство добывания огня, сложные и тягучие ритуалы пугливых.
— Я так понял, — нарушил тишину Антуан. — Вы полагаете, они не выдержат испытаний?
— Их слишком мало останется. До зоны умеренного климата еще полтора-два года пути, а у них нет навыков кочевой жизни. Все для них чужое и новое. Не зная звериных троп, они не могут охотиться. А холод торопит — не засиживайся, убегай… Их останется горстка, мы подсчитали. Это значит одно — вырождение.
— Не пойму я вас. И помогать нельзя, и не помочь — тоже.
— Нельзя активно, грубо, в открытую, — тонкие губы Янина опять сложились в полуулыбку. — А у нас идеальный вариант — вообще без участия людей. Мы нашли великолепных посредников.
— Роботы, что ли? — удивился Антуан.
— Нет, животные.
«Вот оно что», — подумал Антуан, мгновенно вспомнив свою встречу с тигром, надоедливую белку, непонятные реплики Саши и Платова, которым он тогда не придал значения.
— Очень любопытно, но не очень ясно.
Янин хитро прищурил глаза.
— Все просто. Раз пугливые не доросли, чтобы приручить зверя, зверь их сам приручит. Хищники — поделятся добычей, птицы — предупредят об опасности, пчелы — медом накормят. А шестирогие местные олени помчат их волокуши. Словом, недели через две наших пугливых встретят в пути ласковые и сообразительные звери.
— Трудно было? — спросил Антуан.
— Нелегко, — согласился Янин. — Но ты, брат, особо не удивляйся. Еще в двадцатом веке новосибирские ученые Науменко и Беляев достигли поразительных успехов в одомашнивании животных. Они воздействовали на нейроэндокринные механизмы…
Пока они разговаривали, в объеме голографического изображения появилась лесная поляна. Посреди нее лежала огромная куча хвороста, возле которой суетилось несколько пугливых в длинных меховых одеждах. Лица плоские, безволосые, сосредоточенные. В сторонке стоят еще двое — нагие, жалкие, дрожащие от холода…
— Сейчас будет самое мерзкое, — испытующе сказал Янин, глядя на Антуана. — Они считают, что жертвоприношение на большом огне согревает сердца злых духов.
