— Чего я не могу понять, — сказал Тэфилис с картинным удивлением, — так это, что Ондайн нашла в этой глуповатой пустышке. Вот уж любовь слепа.
— У неё чистая душа, — пробормотал Мэмфис.
— Что за мистическая чушь.
— Возможно. С другой стороны, кто будет отрицать, что существуют души грязные?
Мэмфис глянул на брата и увидел, как раздражение перекосило его лицо.
— Правда? Ну, я уже могу сказать тебе, что это не сработает. У Ондайн могут пересохнуть губы от чувств к Эрриэнжел, но не наоборот.
Мэмфис пожал плечами.
— Любовь куда большее, чем влажные губы. Но я и не жду, что ты поймёшь это. Тебе всегда не хватало воображения, за исключением выдумывания пыток.
— Возможно, — сказал Тэфилис с сомнением. — Но помни: у наших клиентов воображения не больше, чем у меня.
Эрриэнжел продолжила погружаться в своё увлечение художницей. Первоначальный интерес вызрел в сильную привязанность, а затем она уверилась, что любит Ондайн — за яркую индивидуальность, своеобразный шарм, доброту, за захватывающие истории из её обширного опыта жизни на Дилвермуне. И за красоту, конечно, хотя её внешность и не производила больше такого ошеломляющего впечатления, как в первые дни.
Как-то, после позднего ужина, Эрриэнжел лениво поинтересовалась:
— Ты всегда была такой красивой?
— Ну, нет, — легко ответила Ондайн. — Ха, когда-то я была маленькой, коренастой замухрышкой с сальными волосами, с лицом, как у лягушки, которую мучают колики. Нет, только через годы мне удалось накопить достаточно средства, чтобы лечь под ножи различных пластических хирургов, знаменитых и не очень. Я тяжко потрудилась, чтобы раскрыть свой внутренний ландшафт. И почему нет? Я творец, почему бы не переделать себя, если это доставит мне удовольствие?
— Наверно. Никогда не задумывалась о чём-то таком. Может быть, потому что я дурочка.
— Вовсе нет, и зачем тебе портить себя? Это чудо, что такая великолепная внешность досталась тебе без усилий. — Ондайн мягко коснулась её руки. — Я наслаждаюсь твоей красотой. Она убеждает меня, что иногда вселенная действует благожелательно.
— Мне нравится эта мысль. — Тут же Эрриэнжел задумалась. — Я вот что не понимаю. Если телесные удовольствия для тебя не важны, то какая разница, как ты выглядишь?
— Признаю, что моей философии не хватает последовательности. Но ты бы полюбила меня, если бы я всё ещё выглядела как жаба? — улыбнулась Ондайн.
Эрриэнжел засмеялась, в надежде, что последний вопрос был полностью риторическим. Двусмысленные слова Ондайн подстегнули её мечты о том, что однажды они вместе лягут в постель. Пока же, художницу, казалось, совершенно не волновали отлучки Эрриэнжел на ночь к прежним любовникам.
Наконец, портрет был закончен. Эрриэнжел ожидала, что немедленно увидит его, но, со странно отчужденным выражением на лице, Ондайн заявила:
— Нет. Если ты вступишь во владение портретом, я должна буду попросить тебя покинуть мой дом.
— Но почему?
— Таково моё правило. Не хорошо, когда между любящими друг друга слишком много искренности.
— Но мы не любящие.
— Разве? — Ондайн, казалось, опечалилась.
— Думаешь, я обижусь?
— Возможно. — Выражение Ондайн говорило другое, но Эрриэнжел не могла придумать иной причины такого требования.
— Хорошо, мне не важен этот портрет, — сказала она, почти в уверенности, что так оно и есть.
* * *
— Ну, и когда ты вмешаешься?
— Не сейчас. Тебе больше заняться нечем?
— Ничего интересного.
Тэфилис остался в студии, наблюдая поверх плеча брата, как крепнет привязанность между Ондайн и Эрриэнжел.
Это была трудная задача, драматически передать еле уловимый прогресс отношений, но Мэмфис справлялся, выбрав для показа нарезки мгновений нежности: взаимные улыбки, ласковые прикосновения, маленькие уступки, фрагменты уютных бесед, совместный приём пищи, разделённые мысли.
Каждый коротенький сегмент записывался в виде серии почти неподвижных изображений, создавая впечатление потускневших со временем, но всё ещё прекрасных воспоминаний, и всегда завершался долгим кадром молодеющих глаз Ондайн.
Прошёл год, за ним другой.
Эрриэнжел всё ещё желала Ондайн, но смирилась с её воздержанием. «Досадно, но — ладно», или примерно так говорила она себе. Два года, проведенные ею в доме художницы, оказались наиболее последовательно счастливыми на её памяти.
