Наконец ответил немного расстроенный голос моего отца.
— А, это ты? сказал он. — А мы уже начинали беспокоиться. Ты откуда звонишь?
— Я не буду ужинать дома, — ответил я.
— В такой дождь?
— Вот именно.
— Ты еще у Финци-Контини?
— Да.
— Когда бы ты ни вернулся, прошу тебя, зайди ко мне на минутку. Ты же знаешь, я все равно не усну…
Я положил трубку и поднял глаза. Альберто смотрел на меня.
— Готово?
— Готово.
Мы втроем вышли в коридор, прошли по комнатам и комнаткам, спустились по лестнице, внизу которой нас ждал Перотти в белой куртке и белых перчатках. И мы прошли прямо в столовую.
Вся семья уже была там: профессор Эрманно, синьора Ольга, синьора Регина и один из венецианских дядей, фтизиатр. Он встал, увидев Альберто, пошел к нему навстречу, поцеловал в обе щеки, а потом, рассеянно потирая нижнее веко, стал пространно рассказывать, что ездил в Болонью, на консультацию, и на обратном пути решил, ожидая поезда в Венецию, поужинать у родственников. Когда мы вошли, профессор Эрманно, синьора Ольга и ее брат сидели у зажженного камина, Джор растянулся во всю длину у их ног, а синьора Регина сидела за столом, прямо под люстрой.
Конечно, воспоминания о моем первом ужине в magna domus (кажется, это было в январе) смешались с воспоминаниями о многих других ужинах в доме Финци-Контини, на которые меня приглашали в ту же зиму. Однако я очень хорошо помню, что мы ели в тот вечер: рисовый суп с куриной печенью, котлеты из индейки в желе, вареный язык с черными оливками и маринованный шпинат, шоколадный торт, фрукты и орехи, лесные и грецкие, изюм. Я также помню, что почти сразу же, не успели мы сесть за стол, Альберто принялся рассказывать всем историю о том, как меня выдворили из муниципальной библиотеки, и я еще раз удивился, что у старшего поколения она почти не вызвала удивления. В течение всего ужина разговор постоянно возвращался к этой паре, Баллола — Поледрелли, но никто из них, комментируя этот случай, не говорил с горечью или желчно, а только с обычным сарказмом, почти насмешливо. И несомненно, веселым, веселым и удовлетворенным, был голос профессора Эрманно, когда он взял меня под руку и предложил пользоваться свободно и без стеснения, когда мне будет угодно, двадцатью тысячами книг, которые он собрал дома, — большая их часть, сказал он, была по итальянской литературе середины и конца девятнадцатого века.
Но больше всего в тот первый вечер меня поразила сама столовая с мебелью розового дерева, в цветочном стиле, с большим камином, по форме напоминающим рот, со стенами, обитыми кожей, а одной полностью из стекла, выходящей в темный парк, — она делала столовую похожей на рубку «Наутилуса». Комната казалась такой знакомой, такой уютной, я бы сказал, такой огражденной от внешнего мира, она так соответствовала моему тогдашнему настроению, я сейчас это особенно ясно понимаю, — она словно охраняла тот ленивый жар, который часто бывает свойствен молодому сердцу.
Переступив порог, мы оба, я и Малнате, оказались в центре гостеприимного доброжелательства не только профессора Эрманно, любезного, веселого и живого, как всегда, но и синьоры Ольги. Она указала нам места за столом. Малнате сел справа от нее, а я на другом краю стола, справа от профессора. Брата Джулио она усадила слева от себя, рядом со старушкой матерью, которая представляла собой прекрасное зрелище: розовые щеки, белоснежные, шелковистые, блестящие, густые волосы, умиротворенный и веселый взгляд.
Прибор напротив меня, тарелки, вилки, ножи, бокалы, казалось ждал седьмого сотрапезника. Пока Перотти обходил стол с супницей, я вполголоса спросил у профессора Эрманно, для кого накрыт прибор слева от него. И он, тоже вполголоса, ответил, что это место, вероятнее всего, не займет никто (он взглянул на массивные часы «Омега» на запястье, покачал головой и вздохнул), поскольку обычно это место занимала его Миколь (он именно так и сказал: «Моя Миколь»).
VI
Профессор Эрманно не преувеличивал. Действительно, среди почти двадцати тысяч составлявших его библиотеку книг по естествознанию, истории, по самым общим областям науки — эти последние почти все на немецком языке — несколько сотен было посвящено литературе Объединенной Италии. Можно сказать, что там были абсолютно все книги, написанные в литературном окружении Кардуччи в конце века, в то время, когда Кардуччи преподавал в Болонье. Это были произведения в стихах и прозе не только самого Учителя, но и Пандзакки, Северино Феррари, Лоренцо Стекетти, Уго Брилли, Гвидо Мандзони, молодого Пасколи, молодого Пандзини, юного Вальджимильи — в основном первые издания, почти все с дарственными надписями баронессе Жозетт Артом ди Сузегане. Собранные в трех застекленных шкафах, занимавших целую стену большого зала, смежного с кабинетом профессора Эрманно, снабженные подробным каталогом, эти книги, несомненно, украсили бы любую библиотеку, даже такую, как библиотека Аркиджинназио в Болонье. Там были даже томики лирической прозы Франческо Акри, превратившиеся в библиографическую редкость. Франческо Акри был известен как переводчик Платона, по крайней мере я знал его почти исключительно как переводчика. Он не был таким «святым», как утверждал учитель Мельдолези, когда мы учились в пятом классе гимназии (ведь Мельдолези учился у Акри), во всяком случае, его посвящения бабушке Альберто и Миколь были чуть ли не самыми галантными, исполненными особенного, мужского, восхищения женской красотой.
