Те, кто сидели под зонтом, встали. Игра прекратилась.
— Сидите, сидите, — сказал профессор вежливым мелодичным голосом. — Не беспокойтесь, продолжайте играть, пожалуйста.
Конечно, его никто не послушался. Миколь и Альберто сразу поторопились нас представить. Особенно Миколь. Она не только называла наши имена и фамилии, но и добавляла то, что могло интересовать ее отца: прежде всего, кто где учится и чем занимается. Она начала с меня и с Бруно Латтеса, рассказывая о нас обоих отвлеченным тоном, подчеркнуто сухо, как будто хотела, чтобы отец не стал выделять кого-либо из нас. Мы были «единственными литераторами в компании», оба «просто замечательные умники». Потом она перешла к Малнате, пошутила по поводу его «редчайшей» профессии химика, которая заставила его бросить такой полный возможностей и соблазнов город, как Милан («Милан, великий Милан!»), и заживо похоронить себя в таком маленьком городишке, как Феррара.
— Он работает в промышленной зоне, — объяснил Альберто просто и серьезно, — на одном из предприятий Монтекатини.
— Они должны производить синтетический каучук, — подхватила Миколь, — но, кажется, до сих пор у них ничего не получилось.
Испугавшись, что насмешки дочери могут обидеть незнакомого химика, профессор поспешил вмешаться.
— Вы учились с Альберто в университете, не так ли? — спросил он, обращаясь к Малнате.
— В общем-то да, — подтвердил тот. — Правду сказать, я был на три курса старше и на другом факультете. Но мы прекрасно проводили время вместе.
— Знаю, знаю. Сын много рассказывая мне о вас. Он говорил, что часто бывал у вас дома и что ваши родители были всегда очень добры к нему. Поблагодарите их, пожалуйста, от нашего имени, когда увидите. А мы очень рады видеть вас у себя. Пожалуйста, приходите к нам почаще, всякий раз, когда у вас будет желание. — Он повернулся к Миколь и спросил: — А эта синьорина, кто она? Если я не ошибаюсь, она из семьи Дзанарди?
Разговор продолжался, пока не были представлены все, включая Карлетто Сани и Тонино Коллеватти, которых Миколь представила как «надежду и будущее тенниса Феррары». А потом профессор Эрманно и синьора Ольга, которая все это время стояла рядом с мужем молча, время от времени благосклонно улыбаясь, удалились по направлению к дому, держась все так же под руку.
Хотя профессор и попрощался с нами, сердечно сказав «до свидания», никому и в голову не пришло, что мы снова увидимся.
Но вопреки всем ожиданиям, в следующее воскресенье, когда Адриана Трентини и Бруно Латтес в одной паре, а Дезире Баджоли и Клаудио Монтемеццо в другой, полностью отдавались игре, которая, по словам Адрианы, должна была возместить им моральный ущерб, причиненный маркизом Барбичинти (но удача в этот раз, казалось, отвернулась от нее, ее пара проигрывала, и проигрывала вчистую), к концу партии, на дорожке с вьющимися розами вновь появилось «старшее поколение». Они представляли собой целую процессию. Во главе шел профессор Эрманно с женой. Немного поодаль, следом за ними, выступали дядюшки Геррера из Венеции: один с сигаретой в зубах, между толстыми губами, с руками, заложенными за спину, оглядывался по сторонам со слегка смущенным видом горожанина, случайно попавшего в деревню; другой, отстав на несколько метров, поддерживал под руку синьору Регину, приноравливая шаги к ее медленной походке. И фтизиатр, и инженер были в Ферраре, мне об этом говорили, наверное, по случаю какого-нибудь религиозного праздника. Но какого? После Рош а-Шана, пришедшегося в том году на октябрь, я не помнил, какой еще праздник отмечался осенью. Праздник Кущей, может быть? Вполне возможно. Но также, возможно, дело было в том, что инженера Федерико уволили с государственной железной дороги, и по этому случаю собрался большой семейный совет…
Они сели все рядом, молча, бесшумно. Только синьора Регина, когда ее усаживали в шезлонг, произнесла громким голосом, как говорят все глухие, два-три слова, на том особенном языке, которым пользовались в семье. Мне кажется, она жаловалась на «mucha[5] сырость» в саду в это время. Но рядом с ней был сын Федерико, железнодорожный инженер, который голосом не менее громким (однако совершенно нейтральным тоном, так мой отец говорил иногда, когда в смешанном обществе хотел поговорить исключительно с кем-нибудь из членов семьи) успокоил ее. Он сказал ей, чтобы она «callada», то есть помолчала, разве она не видит, что у них «musafir»?
