Нейматуллаев согласно кивал головой.
— Пусть Таир Демиров ответит партии; зачем он, как иголка — нитку, потащил с собой в Баку Алешу? И это в момент невиданного обострения классовой борьбы! Они оба покинули поле битвы. В сущности, дезертировали!.. Да, да, товарищи, давайте называть факты своими именами… Демиров запутал, как моток ниток, политическое состояние района. Конечно, будь в эти дни на этом месте прежний начальник ГПУ Мамедалиев, то преступление не совершилось бы! Но татарин, сын татарина!.. Джаным, если едешь резвиться в Баку — поезжай, но не тяни за собою хвост. Одно меня удивляет: почему пуля кулака-убийцы миновала предисполкома, самого стойкого и самого принципиального врага кулачества?
Нейматуллаев не знал, рукоплескать ли ему этой блестящей речи или воздержаться…
Вдруг Субханвердизаде перенес прицельный огонь в его сторону.
— А ты чего тут торчишь, бездельник, кутила? Во-о-он! Да по сравнению с преждевременно погибшим Замановым вы все выеденного ореха не стоите! Если б вы все были стойкими; мужественными, то враги не подняли б руку на представителя героического бакинского пролетариата!
— Гашем-гага… — пролепетал Нейматуллаев.
— А вот никакой не гага! Работать нужно, товарищи, а не лакать коньяк, не обжираться шашлыками!
Через минуту «красный купец» вылетел на улицу и быстро зашагал к дому, бормоча в усы различные ругательства.
Выйдя на веранду, Субханвердизаде посмотрел через забор: не привел ли милиционер оседланных коней? Было еще темно, завеса густого непроницаемого мрака скрывала горы, по пустой улице шныряли тощие злые коты.
И в этот миг Гашему почудилось, что по саду идет Сейфулла Заманов, в плоской старенькой кепке, синей рубахе, запыленных сапогах, вот он ближе, ближе… Субханвердизаде не мог оторвать взгляда от Заманова. Он говорил себе: «Это — тень! Мираж! Туман это!..» — но как ни старался, не мог отогнать страшный призрак. А Заманов шел, рассекая ночную темноту, и громко, на весь городок, на весь район, на всю республику с гневом и презрением говорил: «Убийца! Предатель! Подлый замаскированный враг!» Колени Гашема подогнулись, он взвизгнул и вбежал в комнату, захлопнул дверь, трижды повернув ключ.
Метнувшись к дивану, он остервенело стал трясти все еще не пришедшего в себя Дагбашева.
— Мертвец, сын мертвеца! — заорал Субханвердизаде во все горло, уже не страшась, что кто-то его услышит. — Вставай! Надо действовать! Принимайся за следствие, трус!..
— А разве уже?.. — Очнувшемуся Дагбашеву показалось, что к его груди приставили кинжал.
— Да, уже!
— А Гиясэддинов? Балаханов? Ты же их знаешь, гага… Дело-то политическое!
Субханвердизаде сильно, рывком встряхнул его.
— Татарчонок без тебя запутается в горах!.. Да подымись ты, жалкий слизняк! Если нам придется туго, то мы разделаемся и с Алешей и с Балахановым!
У ворот раздались отчетливо прозвучавшие в предутренней тишине голоса:
— Товарищ Гашем, мы готовы!..
— А где запасной ящик с патронами?
— Да ведь у тебя лошадь-то расковалась!
— Иду-у-у! — крикнул Субханвердизаде, снимая со стены винтовку и револьвер, силком заставил Дагбашева натянуть шинель, потушить лампу.
Гашему подвели каурого жеребца.
«Откроешь тайну — сам пропадешь, — думал Дагбашев, с трудом влезая в седло. — Обратишься с тайной в бегство — тоже пропадешь!».
Кавалькада помчалась в горы.
«Дело» Рухсары выбило Алияра из колеи.
Не раз и не два он перечитывал заявление:
«Сообщаем, что секретарь исполкома Абиш по ночам тайно гулял с Рухсарой, она же Сачлы… Да будет вам известно, что во время любовной игры Абиш порвал шелковую кофточку Рухсары. Мы видели эту кофточку своими глазами, но никуда пока не сообщали…»
Вместо подписей стояли какие-то кривые, косые закорючки, — следователь имел все основания сомневаться в их достоверности.
В папке хранилось еще письмо:
«Мы, работники райздравотдела, возмущены поведением Рухсары, пятнающей своим поведением наше чистое имя советского медицинского коллектива! Мы, работники райздравотдела, требуем, чтобы сия недостойная особа была изгнана из рядов медицинских кадров района!..»
