Дагбашев трясущейся рукою выхватил из кармана оставшиеся деньги.
— Я не предполагал, что может так кончиться. Гашем-гага, ради бога, возьми обратно!
— А кто снабжал бандита патронами? А?..
— Я, я снабжал, но ведь убийство Заманова… Гашем, умоляю, — отпусти душу мою, пока не пролилась кровь!
— Ты выполнишь мое поручение, — раздельно, твердо сказал Субханвердизаде. — Допустим — последнее… Но сейчас отказываться уже поздно!
Дагбашев опустил голову, — да, поздно…
Вернувшись от председателя, Баладжаев аккуратно разделся, повесил одежду на вешалку и улегся в кровать.
— Что с тобой? Да перейдут на меня твои недуги! — восклицала перепуганная жена, но он не отвечал, непрерывно стонал, поминутно облизывал запекшиеся губы.
Забыв все обиды, жгучую ревность, Ханум вертелась около кровати, то прикладывала руку к его лбу, то пыталась поставить термометр.
Баладжаев слег неспроста, стонал он не от боли, а от душевных переживаний. Откуда взять двадцать девять тысяч, чтобы вернуть их в кассу и заткнуть этим пасть Субханвердизаде? С невероятной жадностью он захватил множество врачебных должностей и загребал обеими руками зарплату, но ничего не откладывал про черный день, сорил деньгами направо-налево. Беюк-киши преуспевал, ему до сих пор везло, и он, конечно, жил широко — зимою закатывал приятелям баснословные пиры, на которых засиживались допоздна, упивались всласть; поздней весною и летом устраивал пикники на берегу горного ручья, сам свежевал баранов, сам жарил шашлыки, и каждый кусок сочного душистого шашлыка сопровождал тостом в честь незабвенного и любимого Гашема-гаги… А ныне этот самый «любимый» гага отвернулся, грозит судебной расправой, будто никогда и не знался с Баладжаевым. О, конечно, доктор понимал подспудные причины такого коварства!.. Сачлы дала отпор распутнику, а может, и пощечину влепила. Но опозорить и уволить из больницы такую безупречно чистую девушку, прилежную, умную, имеющую специальное медицинское образование, не так-то просто. Значит, нужно сперва ударить по ее начальнику, припугнуть Баладжаева!
После напряженных раздумий Баладжаев пришел к мудрому выводу, что выгоднее всего прикинуться больным и переждать грозу в постели.
Стонал он с утра до ночи так жалобно, так заунывно, что на улице было слышно, а супруге его уже казалось, что Беюк-киши тает день ото дня, словно ледяная глыба под лучами знойного летнего солнца. Ханум насильно разжимала сомкнутые губы Баладжаева и вливала чайной ложечкой куриный бульон в его пересохшее горло. Страх охватывал ее при мысли, что дети осиротеют, а она останется вдовой. В бессилии она ломала руки, взывала к милосердию аллаха.
— Убирайся ко всем свиньям с этим бульоном, — огрызался Беюк-киши и поворачивался к жене спиною, пристально смотрел на шитый шелками хорасанский ковер.
Наконец он велел жене немедленно привести к нему Гюлейшу.
Ханум охотно отправилась на розыски, забыв, что еще так недавно считала ее развратницей, сплетницей и чуть ли не воровкой…
Тель-Аскер сидел перед ящиком коммутатора на выцветшем стуле с протертой спинкой. Когда выпадали клапаны, он брал трубку, отвечал, с привычной ловкостью орудовал телефонными шнурами с металлическими наконечниками.
Позади него стояла пылавшая страстью Гюлейша.
С самого утра она так и кружилась, так и увивалась вокруг юноши. Вскочив с постели в самом отличном настроении, Гюлейша умылась, — на этот раз действительно умылась, а не побрызгалась в тазу, как обычно, — натянула на толстые ноги чулки телесного цвета, надела пеструю юбку, красную узорчатую кашемировую кофту, обулась в красные туфельки на низких каблучках… Долго она прихорашивалась перед зеркалом, насурьмила брови, щеки накрасила так густо, что они превратились в тугие румяные яблоки. И прикрыла кудрявую голову белым шелковым келагаем.
За последнюю неделю Гюлейша повеселела, — в ее светильник подлили масла… Судьба нахальной, мерзкой Сачлы была решена! Вот почему она решила заставить улыбнуться ей ответно в зеркало своего женского счастья и отправилась на телефонную станцию к Тель-Аскеру.
