А на кухне сидел втихомолку Кеса, со свистом хлебал темно-коричневый чай, любовался своим отражением в блестящем серебристом самоваре. Это под его непосредственным руководством были привезены на арбе покупки из магазина. И теперь хитрый Кеса считал, что Афруз-баджи его уже никогда не выдаст, не отречется от верного прислужника, а, наоборот, вознаградит его по заслугам.
Отказавшись от обеда, Мадат полетел сломя голову к Субханвердизаде. В пути он приготовил самые гневные, резкие слова, но едва вошел в полутемную комнату, увидел ничком распростертого на койке председателя, с впалыми серыми щеками, с унылым взором, как растерялся.
— Вы в мое отсутствие, — сказал он без предисловий, даже забыв поздороваться, — послали моей семье пятьсот рублей. Так поступать недопустимо!.. Это нетактично. Конечно, если б я знал, то вернул бы деньги немедленно. Однако жена уже истратила их, потому я внесу деньги с получки в кассу исполкома и обязательно возьму квитанцию… Иначе появится повод для излишних разговоров и нареканий!
— Возвращай, — вяло согласился Гашем, для чего-то поднося к глазам желтую, словно из воска вылепленную кисть руки. — Мне-то что!.. Если установлен фонд помощи активу, то я и помогаю активу. А кому я должен помогать? Кулакам? Мол-ле?.. Смешно, право!
— Мне такие деньги не нужны! — прерывающимся от волнения голосом продолжал Мадат, крепко держась за спинку стула. — Ни гроша! Как бы ни была падка на деньги моя Афруз, но жить мы будем на мою зарплату!
— Живи на зарплату. — Гашем не спорил. — Если Демиров берет себе тысячи, почему же Мадату не брать сотни? Не понимаю!.. И Демиров, и Гиясэддинов получили ж от меня пособие на поездку в Баку, — не стану уточнять, сколько тысяч, — однако им и этого показалось мало, затребовали по телефону дополнительную кругленькую сумму.
Мадат недоверчиво взглянул на него.
— Не веришь? — без обиды спросил Субханвердизаде. — Я бы на твоем месте тоже не поверил бы. На, взгляни на квитанции. Телеграфным переводом, непосредственно в Баку, в гостиницу. — Он выдвинул ящичек столика, стоявшего у изголовья кровати, порылся в груде бумажек, нашел и ткнул прямо под нос Мадату квитанцию. — Вот, учись!
Удар был настолько силен, что Мадат опустил глаза и безвольно прижался к спинке стула.
— Ох и заноза этот Гиясэддинов, этот татарчонок, любитель конины, продолжал спокойно Гашем. — Слушай, а что у тебя с ним произошло? Едва произнесешь твое имя, как он поджимает губы!
— Не понимаю, о чем ты говоришь!
— Вот я тоже не понимаю, — с еле приметной усмешкой сказал Субханвердизаде. — Не понимаю, почему тебя Алеша берет под подозрение… Батрак, сын батрака, студент Коммунистического университета! Да разве я поверю, что ты допускал в Тифлисе троцкистские высказывания?
— Я выступал в защиту троцкистов? — взорвался Мадат.
— Да вот так получается по агентурным сведениям, — невозмутимо продолжал Гашем. — И с мусаватистами тоже якшался… Ну, это понятно: где троцкисты, там и буржуазные националисты! — И он осторожно заглянул в глаза Мадату, прочел в них растерянность, душевную боль.
— Я заявление напишу!.. Как только Алеша вернется из Баку, пусть это дело разберет бюро райкома! — неистовствовал Мадат. — И Гиясэддинов ответит за клевету.
— Ну, какая там клевета, — поморщился председатель. — Алеша ведь тебя еще ни в чем не обвиняет. Ну, собирает материал!.. И пожалуй, тебе первым не надо подавать заявление, — подумав, посоветовал Гашем. — Ты ни о чем не знаешь, ты честно, самоотверженно работаешь, как и подобает большевику. А если Алеша попытается вести интригу, то мы, члены бюро райкома, и, конечно, прежде всего я, дадим отпор его мерзким инсинуациям!
— Нет, я потребую очной ставки! — запальчиво вскричал Мадат и в сильнейшем волнении зашагал по комнате. — При товарище Демирове!
Субханвердизаде опять помолчал, подумал и прежним бесстрастным тоном заметил:
— Не буди спящего пса!.. Алеша — упрямый, мстительный.
— Как он может говорить о том, чего не было? — прижимая к груди руки, спросил Мадат.
— Да он пока и не говорит, — терпеливо, словно утешая плачущего ребенка, сказал Гашем. — Я-то знаю, что ты честнейший и чистейший большевик! И тебя я предупредил для того, чтоб ты остерегался этого сына татарина… Не принимай так близко к сердцу! А если поднимешь крик, то кто-нибудь и скажет: «На воре шапка горит!»
