— Честное слово, вскоре я… — забормотал он и осекся, так как Гиясэддинов был уже далеко.
«Что, получил, глупый поросенок? — ругал он сам себя в душе. — Чего лезешь из кожи, чего выслуживаешься? Окажешь услугу этому — тот обижается, тому угодишь — этот будет недоволен. Чем так жить, уж лучше бы умереть. Хоть душа не будет терзаться… А то получается, как в поговорке: мертвеца оставь начинай оплакивать живого. Ах, Али-Иса, Али-Иса, великий ты неудачник!.. И зачем ты только вылезешь из своей норы? Вылезешь — плохо, не вылезешь — тоже плохо. Когда не вылазишь, говорят: „Что он там делает тайком? Наверное, снабжает бандитов патронами…“ А вылезешь — вон что получается, Гиясэддинов недоволен. Где взять пеплу, чтобы посыпать им мою несчастную голову?…»
Предаваясь подобным печальным размышлениям, Али-Иса, с лопатой на плече, направился к дому на той же улице, только чуть пониже, в котором жил Гиясэддинов, оглядел его двор. Он был пуст: ни кустика, ни деревца.
«Что же делать? — думал Али-Иса. — Может, повозиться здесь пару деньков, разбить небольшой цветничок? А то теперь он может вспомнить про мое кулацкое происхождение — и тогда я пропал. Распорядится: „Арестуйте этого контрреволюционера!“ Так тебе и надо, старый осел, допрыгался! Горе мне, горе!.. Пепел на мою несчастную голову!..»
Али-Иса сделал попытку вонзить лопату в твердую, как камень, землю возле забора. Копнул раз, другой, третий…
«Да, разобью цветнйчок», — решил он.
Вдруг его окликнули:
— Эй, дядя Али-Иса!
Он узнал голос Афруз-баджи, однако сделал вид, будто не слышит ее призыва. Женщина шла на базар, держа в обеих руках по корзинке.
— Эй, Али-Иса, что с тобой? Или ты оглох? — спросила Афруз-баджи, приблизившись. — Не видишь меня?
Али-Иса, продолжая копать, повернул голову, уныло посмотрел на женщину, сказал:
— Здравствуй, племянница. В чем дело?
Та в один миг помрачнела, бросила:
— Действительно, мне не повезло, когда я потеряла Кесу! Верный был человек… Не как другие.
— По крайней мере, Афруз-баджи, он избавился от тяжелого ярма, которое теперь приходится тащить другим жителям этого города, — многозначительно заметил старик.
— Сбрось и ты свое ярмо, Али-Иса! — посоветовала женщина. — Довольно надрывать спину на чужом дворе. Бери корзины, пошли на базар!
Али-Иса поднес ребро ладони к горлу, показывая, как он занят:
— Не могу, клянусь жизнью, племянница, не могу! Сегодня у нас с тобой ничего не получится. Видишь — занят. Умоляю тебя, заклинаю, — на глазах старика даже сверкнули слезы, — оставь сегодня в покое своего старого дядюшку!..
— Да что ты собираешься делать здесь в такую рань? Что за спешка, ай, Али-Иса?…
— Умоляю тебя, проходи, племянница, ступай своей дорогой!.. Заклинаю тебя искалеченными руками святого Аббаса, оставь меня в покое!.. Ты видишь мое положение?
— Пошли, пошли! — заладила женщина свое. — Довольно шутки шутить. Я жду…
— Нет, нет, иди одна на базар. Сегодня для меня этот баштан важнее твоих корзинок, дорогая Афруз-баджи.
— Подумай сам, разве может один человек тащить две такие корзины?
— Найди себе другого носильщика, такого, чтобы не надорвался под тяжестью твоих петушков и курочек.
— А ты сегодня хочешь пожить, как шах? — насмешливо спросила Афруз-баджи.
— Именно — как шах. Я сегодня шах землекопов. Сама видишь. Я — шах при этой лопате.
Так Афруз-баджи и не удалось уговорить старика пойти с ней на базар за покупками. Она зашагала вверх по улице одна. У больницы ей встретилась Рухсара. Девушка шла по воду. Афруз-баджи приветливо улыбнулась ей:
— Здравствуй, доктор-джан! Что с тобой, дорогая? Ты бледнеешь с каждым днем. Мама твоя уехала или еще здесь? Честное слово, я считаю себя вашей должницей. Каждый день собираюсь заглянуть к вам, пригласить вас к себе в гости, да все некогда — дом, дети. Но сегодня вы мои гости. Обязательно приходите к нам. Специально ради вас иду на базар. Рухсара смутилась:
— Большое спасибо за приглашение, Афруз-ханум. Не стоит беспокоиться.
— Сегодня я обязательно зайду за вами, дорогая Рухсара. Хочу угостить вас вкусным обедом…
Афруз-баджи была польщена тем, что ее назвали «ханум» — по-столичному.
