Меджид отозвался:
— Нечего говорить прибаутками. Дело серьезное — собрание. Пусть сельчане собираются.
Намазгулу-киши в накинутой на плечи бурке вышел из ворот дома навстречу гостю:
— Здравствуй, здравствуй, дорогой товарищ Меджид! Добро пожаловать в нашу деревню! Садам, салам!..
— Приветствую тебя, старик, — небрежно ответил инструктор. — Как поживаешь? Как дела?..
— Клянусь аллахом, я на тебя в обиде! — сказал Намазгулу-киши. — Честное слово, обижен!..
— Не понимаю, за что?
— Как за что?.. Твой дом здесь, а ты остановился где-то на стороне. Слава аллаху, я пока еще не умер!
— Какая разница?.. Ты, Тарыверди — одна семья. Ты не вправе обижаться, старик.
— Верно, Новраста — это я, моя кровь. Однако гость Тарыверди — это гость Тарыверди, а не мой. Понял, сынок?
— Да наградит тебя аллах, старик! Не обижайся… — Меджид обернулся к Тарыверди. — Ну, где люди? Где наше собрание, Тарыверди?
— Собираю понемногу, организую.
Намазгулу-киши поинтересовался здоровьем, самочувствием гостя, затем спросил:
— О чем будет собрание, товарищ Меджид, если это не секрет? К добру ли?..
— Только к добру, старик. К дьяволу все недоброе! Будем обсуждать очень важное и нужное дело.
— Очень хорошо, очень хорошо, дорогой товарищ инструктор. А в чем все-таки дело?
— Хотим провести небольшое собраньице.
— О чем?
— О том, о чем будем говорить на нем.
Инструктор Меджид не хотел открываться Намазгулу-киши. Опасался, что старик начнет исподтишка мешать им, собрание не даст ожидаемых в райцентре результатов и поручение Мада-та не будет выполнено.
— У нас народ несознательный, товарищ инструктор райкома, — сказал вкрадчиво Намазгулу-киши. — Наши люди всегда на всех идут войной! Даже на собрании не могут взять себя в руки, угомониться… Сто раз я говорил, учил: не воюйте, не бранитесь, не ругайтесь, — нет, не понимают, все делают по-своему. Всякий раз отколют какой-нибудь номер… Начнешь их вразумлять: милые, дорогие, родные, послушайте старших, мы ведь имеем опыт, пожили на свете, знаем людей… Нет, не понимают… Смотришь, переругаются, перессорятся и разойдутся.
— Собрание нужно не мне, а вам, — объяснил Меджид. — Для вашей же пользы. Сами увидите — только соберитесь.
— Да разве наши понимают? Темнота!.. Глупый народ наши деревенские, товарищ Меджид, — уклончиво отвечал Намазгулу-киши.
— Я сделаю так, что ругани на собрании не будет, — пообещал Меджид. — Да и кто посмеет шуметь в вашем доме, а, Намазгулу-киши?!
— Может, и не будут шуметь, — согласился хитрый старик. — Постараемся не допустить войны. Только иногда они все равно воюют. Темный народ!
Он притворно вздохнул.
Меджид начал закуривать, сказал дипломатично:
— Люди всегда есть люди. Говорят: оставь покойника одного в комнате — и тот встанет и разорвет саван.
Однако бывалый Намазгулу-киши был не меньшим дипломатом. Решив показать свои острые рожки, отпарировал:
— Какие они покойники, эй?! Наши эзгиллийцы вполне живые люди! Еще какие живые!..
Старик чувствовал, что на собрании речь пойдет об организации колхоза, которого он до смерти боялся, и хотел заранее сбить спесь с этого самоуверенного представителя райкома.
— В этом году мы опять переселимся, товарищ Меджид, — сообщил он как бы между прочим.
— Куда?
— Куда всегда — вниз, на равнину, к теплу. Сам знаешь, товарищ инструктор…
— Напрасно… Зачем вам это?
— Чтобы жить, чтобы не умереть, товарищ Меджид. Или ты хочешь, чтобы мы здесь, в этих горах, где кончается царство аллаха, превратились в лед? Мы кочевники и всегда кочевали. То соберемся вот так, как сейчас, в одно место, то снимемся — и а дорогу, на равнину, туда, где есть хлеб и тепло.
— Нет, в этом году кочевать не будете, — отрезал Меджид. — Какой смысл? Травы, сена у вас много, хлеба, я видел, отличные… Лучше ваших мест нет на свете, старик.
Меджид ладонью выбил окурок из мундштука и сразу же начал вставлять в него новую папиросу.
Старик возразил:
— Ошибаешься, товарищ Меджид, зерна в этом году у нас не будет. Увидишь, колосья опять окажутся пустые… Это — горы, они всегда обманывают человека. Если мы зимой останемся в Эзгилли — все подохнем. Загнемся!
