Мне надо было как-то к ней пробраться.
Новый повод для беспокойства появился довольно быстро, когда Ирья вдруг спросила, не отрываясь от процесса перекладывания булочек, правда, она почему-то делала это крайне медленно:
— О чем это вы там шептались?
В ее тоне не было ничего особенного, но именно это больше всего и пугало: в ее голосе сквозило безразличие, которое сразу представилось мне этакой холодностью, как в фильмах, и возникло такое чувство, словно я, сама того не желая, влезла в любовный треугольник, причем в роли главной злодейки. Некоторое время я не в силах была ничего сказать, только звучно сглатывала, будто там, под кожей на шее, терлись друг о друга каменные жернова, а потом Ирья неожиданно повернулась и посмотрела мне прямо в глаза, как-то отрешенно, и, хотя через мгновение в уголках ее глаз уже появилась знакомая и еле заметная улыбка, сказать о том, читала она заметку или нет, было мучительно сложно. И в ожидании приговора больше не было сил тихо сидеть на месте, хотелось что-то сказать, наполнить щеки и рот словами и выплюнуть их наружу, объяснить, что я просто пыталась немного поговорить с ним, так, ни о чем, пообщаться, по-приятельски, а то этот отпуск и все такое, — хотелось сказать что-нибудь невзначай, однако не получилось, я вообще не сильна в этом. Я не сразу поняла, что именно эти слова еще днем произнес Виртанен, правда, расположены они тогда были немного в другом порядке.
Слова лились изо рта неудержимым потоком, и это было сродни стихийному бедствию. На самом деле хотелось просто удариться лбом об стол и завыть, признаться во всем, рассказать всю историю, сказать, что она неожиданно стала для меня очень важна, она, Ирья, не история, конечно, и уж во всяком случае, не газетная история, ее я, наоборот, хотела бы поскорее забыть, ее и еще много чего другого. Я просто беспокоилась за нее, за Ирью. И все это вертелось на языке, но выговорить я ничего не могла, только нервно теребила блестящую вишенку на новой скатерти и смотрела на Ирью, точнее, куда-то в ее сторону, не в глаза, а как бы мимо, в глаза смотреть я не осмеливалась, глядела на ее серебристую сережку в виде капли, на выцветший платок с розами, на все это, а также на огромную, похожую на палатку голубую домашнюю футболку, на которой красовался муми-тролль с облезшей от времени и стирок мордой.
Когда я наконец прекратила это жалкое барахтанье и очнулась, Ирья, уже сидевшая напротив меня за столом, сказала, что как это мило с моей стороны, и в ту же секунду я поняла: она ничего не знает. Она не читала газету. И вдруг посреди воцарившейся и почти уже тягостной тишины неожиданно раздался звонок в дверь.
Ирья прошептала извинения и зашлепала в своих эргономических сандалиях к входной двери, а я бросилась к газетнице и к висящему поверх нее переднику, словно там, в углу, стояло какое-то существо в костюме уборщицы, которое надо было срочно куда-нибудь спрятать. В спешке я стала перебирать газетную кучу прямо сквозь передник, но когда он, к счастью, упал на пол, путь к прессе оказался открыт. Газеты торчали одна поверх другой из всех трех карманов, и, потянув за одну газетенку, я умудрилась вывалить на пол все остальные, я стала лихорадочно сгребать их в кучу, чтобы запихнуть обратно. Это оказалось нелегко. Там были разные глянцевые, скользкие и гладкие журналы — более чем достаточно и для домохозяйки, и для юных натуралистов, неприкаянных подростков и автолюбителей, стоило бы спокойно и сосредоточенно перебрать их все, но последняя надежда на это рухнула, когда в дверях раздался неясный стук и послышалась чья-то невнятная речь.
Однако теперь стало очевидно, что нужной газеты на полочке не было.
Еще раз оглядела кухню. Мне казалось, что мой взгляд прокатился по ней, как шары по дорожке в кегельбане. Из коридора в висок ударил поток воздуха, принеся с собой голоса, скрип двери, непонятный гул, шум телевизора в гостиной и шепот у входной двери.
Потом, протаращившись долгих две секунды на торчавшую из-под клетчатого полотенца свежеиспеченную булку, что лежала возле раковины, я вдруг заметила ее. Она валялась на полу под обеденным столом или, точнее, прямо под моим стулом, вероятно, упала, когда Ирья убиралась, не думаю, что она сама ее туда бросила, Ирья ведь была не из тех, кто бросает газеты на пол, но именно там она и лежала, газета, та самая газета, в этом не было никаких сомнений, на обложке все та же, похожая на плавленый сырок рожа премьер-министра, что была на столе у Виртанена. С тех пор, казалось, прошла уйма времени. Я бросилась под стол и потянулась к светящемуся там лицу и скрытым под ним, грозящим мне неприятностям, и уже схватила было газету за край, как вдруг услышала голос Ирьи из коридора. Она звала меня.
