Не пойму Гаевых. Матриархат безусловно. Глава — Раиса Николаевна, хотя все не слишком покорные и очень разные. Хорошие, а соберутся — становятся колючие, и чувствуешь себя лишней. Почему-то порознь они лучше. Наташа острит: «коалиционное семейство». Не очень-то она любит отца, может быть оттого, что маленькая жила с матерью в ссылке, потом два года в клинике из-за горба.
Сергей Федорович — «кадетствующий папенька» — похож на старенького ангела с пасхальной открытки, но добрый, конечно справедливый — ведь адвокат. И Владимир — «анархия — мать порядка» — смешной, но, безусловно, честный, благородный. Он любит отца. Лучше всех у них Татьяна Сергеевна — никогда не колючая и каждого старается понять. Хочется быть таким врачом, как она. И человеком таким. С Раисой Николаевной жутковато — строгая. Наташа слишком любит насмешничать. А лицо у нее яркое, смуглое, умное, лоб удивительный, глаза серые, брови черные и волосы. Просто бы красивая, только угловатая и… горб. Про Станислава Марковича сказала: «От вашего демонического воздыхателя меня тошнит». Да, он какой-то… Ходит по пятам и говорит, как в романах, многозначительно, загадочно. Вот и не нравится, а иногда приятно, что встречает, провожает… Девчонки из группы дразнят: «влюблен, поклонник», говорят: «обаятельный, остроумный». Может быть. Он всегда какие-то новости рассказывает и считает, что все у большевиков правильно. А про Сибирь говорит: «Дико, но великолепно. Край непуганых птиц, нетронутых несметных богатств». Слишком красиво…
«Начальная школа Р. Н. Гаевой». Как волновалась, когда первый раз звонила — тянула дергунчик, — вдруг не примут в группу? Открыл тогда Владимир. Они с Наташей погодки и очень похожи, только он толстый, а она даже острая вся — одни кости. Он оставил Викторию в передней, и она услышала: «К тебе какое-то мимолетное видение».
Теперь Наташа часто дразнит «мимолетным видением».
Тоненькая синяя книжка открылась на первой странице.
— «Sponte sua, sine lege, fidem, rectumque colebat…» — «добровольно, без законов хранили верность и честность». Золотой век, сказочный век, невозвратимый век добродетели и справедливости. Не повторится никогда.
Наташа искоса посмотрела и промолчала.
— «Каждый по способностям, каждому по потребностям» — конечно, прекрасно и справедливо, но нисколько не похоже на вашу диктатуру пролетариата. И потом — без поэзии?..
Наташа подвинула к себе «Метаморфозы».
— Ну, что вы тут не разобрали?
Виктория выдавила смешок:
— Когда нечего ответить, помогает и Овидий. Разрешите, покажу, — и взяла книжку.
— Слушайте задачку, будущий медикус.
У Виктории сразу пересохло во рту. Наташа, словно умываясь, провела по лицу тонкими руками; в прищуренных глазах так и просвечивало: «Эх, мимолетное…»
— Допустим, вам доверены два человека, выдано потребное для двоих количество продовольствия. Один всю жизнь голодал и соответственно истощен. Другой никогда не знал нужды и соответственно упитан. Спрашивается: по вашей справедливости, для соблюдения равенства следует установить обоим одинаковый режим? Одинаково, например, кормить, поить? По вашей справедливости?
Отбиться остротой? Вывертываться? Да надо же понять, самой понять…
— А это ведь только одна сторона вопроса — чтоб люди, привыкшие к угнетению, бессилию, ощутили право, силу. А еще… Впрочем, давайте-ка Овидия.
Уже в передней Виктория сказала:
— Только этого упитанного я бы все-таки уговорила, объяснила… Не признаю никакого, ни в чем насилия…
Наташа усмехнулась:
— Оно, конечно, хорошо бы… Попробуйте.
— …Я всю жизнь демократ, Раиса Николаевна. Но демократия и вандализм не одно и то же! — это в столовой Сергей Федорович, с адвокатским пафосом.
Ну и мороз. Все осыпано искрами. Луна в ореоле. Градусов двадцать, не меньше. В Москве бы носа не высунула, до трамвая бегом бы… А здесь — версты две с половиной пешечком. Дышать все-таки трудно. Есть хочется. Проторчала у Наташи полдня. Зачем-то наврала, что обедала, — выпила чаю с шанежкой. Таких друзей, как Шелестовы, как Оля, никогда уж… Неужели Ольга примирится с насилием? У нее кругом большевики: дядя Глеб, Митька — старший брат, тоже авторитет. И теперь еще Степа Охрименко. Она любит его… Я ничего не могу понять. Я ничего не могу понять. Я ничего не могу понять… А дома тошно. В Москве никогда не была бы одна. Мама на спектакле. А если и дома… гости, наверно… И комнаты эти меблированные — не дом. Мама сказала:
