— Не подавай виду, что умеешь разговаривать! — наставляла мама рыжего ослика. — Лучше выстукивай копытом сообщения по азбуке Морзе — точка, точка, тире, точка. Или складывай ушами буквы и слова.
К счастью, у Шухлика и не было времени на разговоры. Если он не учился, стоя под окнами ближайшей школы, то прыгал и скакал где придётся. Играл с приятелями — козлом Така и кошкой Мушукой. Приставал к своей любимой тётке — корове Сигир. Или к двугорбому верблюду — дядьке Бактри. Иногда катал хозяйских детей, взбрыкивая от избытка чувств.
А сам хозяин Дурды сидел, будто глиняный истукан, на пёстром коврике среди чёрных, как вороны, чайников-кумганов, щурил глаза и всхрапывал, задрёмывая в тени пирамидального тополя. Перед ним лежала рогатка и горка камешков, чтобы распугивать птиц с абрикосовых деревьев. Да он никак не мог выбрать подходящий камешек.
Ослику бывало хотелось поговорить с хозяином. Узнать, что тот пьёт из пиалы, почему потеет, кряхтит и вытирает блестящую лысину большим, вроде наволочки, платком и вообще, как это возможно сидеть на одном месте столько часов подряд, скрестив ноги и руки. "Наверное, хозяин наказан и мучается, — думал ослик Шухлик. — Рад бы, конечно, попрыгать, да, видно, хозяйка не разрешает. Хотя сама скачет по двору из конца в конец, куда захочет, — стирает, готовит, чистит, убирает. Это так несправедливо!"
И ослик решил растормошить, развеселить хозяина. Подошёл тихонько сбоку и крикнул в самое ухо: "Йо-го-го-йа-йа!"
Ох, что же сталось с хозяином Дурды! Подскочил на месте, как огромная древесная лягушка. Квакнул, крякнул, кукарекнул. Опрокинул все чайники, разбил пиалу. Наконец заполз под коврик и затаился, будто обычная толстая кочка.
Шухлик подумал, что это такая игра — вроде пряток. Разбежался и легонько лягнул эту кочку. И тогда коврик ожил! Но не полетел, как настоящий ковёр-самолёт, а быстро-быстро заскользил по земле к дверям дома. Стукнулся с разгона о порог, да так и замер.
Хозяйка, вернувшись с базара, не могла понять, куда пропал хозяин. Всегда сидел на одном месте, как прикованный, и вдруг исчез!
Она наступила на коврик у порога, снимая обувь, и едва не упала. Коврик хрюкнул, вырвался из-под ног и покатился, сворачиваясь, на бахчу, где притих среди дынь и арбузов. Долго потом хозяйка разворачивала и успокаивала хозяина.
Дурды так и не понял, кто напал на него.
— Кажется, какой-то шайтан, — шепнул он хозяйке. — Чёрт с копытами! — И поглядывал с подозрением на всех копытных во дворе. Особенно на ослика — глаз с него не спускал, следил за каждым шагом, думая, как отомстить.
Мама-ослица неспроста дала своему сынку такое ласковое имя — Шухлик, то есть шаловливый, озорной. Словом, весельчак. "Большая его голова переполнена знаниями, как мешок овсом, — хвалилась она.
В крепком теле столько сил, сколько в ураганном ветре. И лёгкие ноги просятся танцевать".
Тётка Сигир кивала, соглашаясь: "Му-у-му-у!" Да и дядька Бактри, мерно пережёвывая верблюжью колючку, бормотал: "Забавный Шух-лик. Только напрасно хозяина пугает. С хозяином шутки плохи".
А Шухлик радовался целыми днями, что светит Солнце, зеленеет трава или льёт дождь. Что он, Шухлик, просыпается с рассветом и живёт-живёт до вечера, а потом спит рядом с мамой до следующего утра. И вокруг другие живые существа, которые ходят, летают, ползают, стрекочут, жужжат, мычат и поют. И как ясно, отчётливо видно каждую веточку, травинку, жучка или паутинку.
Вот уже выпорхнули ночные красавицы — бабочки — парвоны. Значит, пора закрывать глаза и видеть сны, такие же весёлые, как прошедший день, такие же загадочные, как день будущий. Он понимал, что весь мир создан для него, Шухлика. О, а как он улыбался — так, что уши сходились на затылке и обнимались, как родные братья, а потом подпрыгивали, чуть ли не улетая с головы, будто два рыжих фазана. Он так любил всё и всех, что каждый раз перед сном пел благодарственные песни. "Йа-йа-йа! — кричал изо всех сил, будто дул в золотую трубу. — Йо-йо-йо! Йу-йу-йу!"
Хозяин Дурды вздрагивал на своём коврике, переворачивал пиалу вверх дном и уходил в дом, откуда вскоре долетал, как бесконечный жалобный напев, его храп, напоминавший и мычание тётки Сигир, и рёв дядьки Бактри, и блеяние приятеля Така. Впрочем, никто из них не мог разобрать, о чём эта ночная хозяйская песня. Хотя слышались в ней и обида, и даже угроза.
