«Царский генерал», — с презрительной усмешкой твердили мы о Панине, повторяя внушенное нам со школьной скамьи. Но ведь и Суворов, и Кутузов тоже были царскими генералами и командовали правительственными войсками. Да и были ли в России в то время еще какие-то войска, кроме правительственных?!
Завидуя воинскому авторитету Панина среди солдат и офицеров, президент Военной коллегии 3. Чернышев откровенно злословил, утверждая, что Панин взялся усмирить пугачевский бунт по причине якобы своего неуемного властолюбия, из желания-де побыть главнокомандующим.
Однако письмо Петра Ивановича к брату от 14 ноября 1774 года опровергает эту ложь. «Нет другой справедливости, как ожидать на мою просьбу всемилостивейшего дозволения прибыть в Москву и потом возвратиться в прежнее мое уволенное от службы положение». Мог ли человек, мечтавший «наслаждаться» властью, исполнив с успехом возложенное на него «тяжелое бремя», немедленно просить, добиваться собственной отставки? Панин чувствовал, что в суете придворных интриг он со своим прямодушием, честностью, горячим гражданским темпераментом неудобен, никому не нужен. И что ему лучше уйти. И действительно, от службы он вскоре был отстранен. К нему обращались лишь в исключительные моменты, когда без него «не могли обойтись и когда даже его враги не могли воспрепятствовать этому».
Ценя гражданское мужество Панина, один из его современников в своих записках вспоминал такой случай. В конце 1772 года, когда скончался славный русский фельдмаршал Петр Семенович Салтыков, московское начальство, зная, что покойный был в опале у царедворцев, не дало никаких распоряжений для его похорон. Это кощунство потрясло Петра Ивановича. Желая отдать последнюю почесть заслуженному и авторитетному полководцу, он, хотя и был в отставке, надел свой генеральский мундир в Андреевской и Георгиевской лентах и немедленно отправился в дом Салтыковых. Подойдя к гробу фельдмаршала, он обнажил шпагу и сказал: «До тех пор буду стоять здесь на часах, пока не пришлют почетного караула для смены».
Эта «выходка» стала известна императрице и московскому губернатору. Для того, чтобы прилично похоронить старого военачальника, вскоре была выделена воинская команда, сменившая генерала Панина на траурной вахте.
«Опальное положение перед лицом императрицы Екатерины и ее двора перешло в историю, а затем, будучи страдательным типом, Панин как историческая личность подвергся искажению… но, подточенный и надломленный интригующим злом, не сдавал окончательно ни при каких обстоятельствах». Это мнение П. Гейсмана и А. Дубровского, авторов небольшой дореволюционной брошюры о Панине, подтверждается всею сутью и содержанием жизни Петра Ивановича. Он был одним из тех мощных устоев, на которых зиждится сила России, духовные начала в русской армии.
Однако, как в дореволюционное время, он не был оценен по достоинству, так и после — в советское. При своих ярких способностях, ратных заслугах и высоком патриотизме он ни при жизни, ни после смерти не занял того места в русской истории, которого заслуживает.
Панина мы знаем плохо не по малости его заслуг перед Отечеством, а потому, пожалуй, что знать его не предусматривалось рескриптом о заслугах, табелью о рангах, составленной усердием сначала летописцев царствования Екатерины II и последующих самодержцев, затем идеологов сталинского времени, которые историю государства российского свели к биографии нескольких личностей.
Но вернемся в Симбирск.
«…Простирая мою должность к познанию потребных тамошних обстоятельств, мне дотоле неизвестных, — писал Панин Екатерине II, — призвал я к себе в Симбирск статского советника Рычкова, находящегося в Оренбурге при соляных делах, а известного в достаточном познании его по изданным от него о той стране описаниям…. По свидании с ним нашел я подлинно, Всемилостивейшая Государыня, что сей старый тамошнего края слуга имеет самые полные и лучшие во всем об нем сведения, в рассуждении чего и поручил я ему под руководством Оренбургского губернатора сочинить и ко мне доставить исторические экстракты о всем прежнем и нынешнем состоянии народов башкирского и киргиз-кайсацкого».
