Ба-а! Крючок мой упал в шлюпку, слегка покачивающуюся под моим иллюминатором. В этой старой дощатой посудине, потрёпанной ещё штормами Атлантики, сидели вышеназванные друзья–товарищи. Свесив босые ноги с борта шлюпки, они рыбачили, не замечая моей лески. Оба в тельниках, в пилотках, чуть поддатые, как и положено истинным рыбакам. Грузный, в летах, мичман Гусаров пошарил правой рукой под банкой–сиденьем гребцов, не выпуская лесы из левой. Мелькнула бутылка, звякнули эмалированные кружки, забулькало в них. Мичман проделал обратное движение, пряча бутылку на прежнее место.
— Давай, Федя, за удачную рыбалку…
— Поехали, — отозвался другой рыбак, моложе Гусарова, худощавый, усатый.
Выпили, не переставая подёргивать лесы, крякнули, закусили.
Скрытая бортами шлюпки, не заметная с пирса бутылка «Столичной» так хорошо мне видна сверху. На газете ломтики колбасы, хлеб. Я осторожно поднял свою леску, переместил в воду между бортами плавбазы и шлюпки, с любопытством наблюдая за рыбалкой «сундуков». Гусаров нагнулся, выдернул из–под банки старую, замызганную телогрейку–ватник, подпихнул под себя.
— Так–то лучше будет, а то всю корму отсидел.
Поёрзал на фуфайке, устраиваясь поудобнее.
— Мягкая… Комаринская… Поберечь бы надо, а я на рыбалку таскаю. Раритет флотский, как никак.
— Чего в ней такого необыкновенного, что беречь её надобно? — усмехнулся молодой мичман. — Занюханная телогрейка. А ещё боцман! Приди ко мне на лодку, я тебе новую дам.
— Но–овую! — передразнил Гусаров. Новых и у меня в шкиперской полно. Ничего не понимаешь… Это же — ко–ма–ринская!
— Почему комаринская? Плясал в ней, что ли? Пляска такая есть.
— Да нет, — с оглядкой по сторонам наливая в кружки, ответил Гусаров. — Верно, обыкновенный ватник. Чего в нём плясать? Тут, брат, другая история. Давай, за то, чтобы количество погружений равнялось количеству всплытий!
Выпили. Помолчали.
— О, клюнула! Есть! Тащу!
Гусаров выхватил из воды плоскую и круглую «тарелку» — камбалу. Спина у рыбины шершавая, чёрная. Брюхо желтовато–белесое. Вяло шевелит коротким хвостом. Выпученных пара глаз сверху. Красавицей такую образину не назовёшь. Не то, что наши речные язи, окуни, щуки, судаки, чебаки, лещи. Зато аппетитна. С виду — ворона, а на вкус — курочка отварная.
— Хорошо дёрнула. Думал, краснопёрка взялась. Или терпуг…
Гусаров подержал камбалу на ладони, размышляя, не швырнуть ли её за борт. Подумал и опустил в обрез, где уже плескалось несколько крупных рыб. Нацепил наживку, закинул в воду леску. Пошарил под банкой. Опять забулькало в кружки.
— За тех, кто в море, Федя! За тех, кто на вахте!
— Третий тост, Дмитрич… За тех, кого нет с нами… Не чокаясь…
Выпили. Закусили. Помолчали. Гусаров пыхнул сигаретой, быстро замотал руками, выхватывая из воды небольшую навагу.
— А эта получше будет…
Снял рыбу с крючка, бросил в обрез, нацепил на крючок наживку.
— Ловись, рыбка… И мала, и велика… А история, брат, такая…
На кораблях, сам, знаешь, все мичмана и офицеры прозвища имеют. Матросы их нам понадавали, и в самую точку, мерзавцы, попали. Меня, к примеру, Слоном окрестили. Лейтенанта Салова Кнехтом зовут. Он же командир минно–торпедной группы. Ну, а кто минёр, если не минно–болванный офицер?! Кэпа промеж себя называют «ренегатом Каутским». На родство с революционером–политиканом намекают. А что? Всё может быть… Здоровяка Валерку Соловьёва, старшину команды электриков, Быком величают. Командир штурманской группы лейтенант Малкиев — конченый бабник. К нему прилепилось прозвище Калигула. Кто, когда дал ему такое погоняло, поди, узнай сейчас. Бэче–два Тушина за маленький рост Помазком зовут. Ещё у нас есть Забияка…
— Драчун–старлей Никулин? Бэче четыре эртээс?
— Он самый! Ещё Кролик…
— Лейтенант Конашков? Всего боится? Угадал?
— Точно! А кто у вас, на сто тридцать девятой, Швабра? Знаешь?
Худоватый усач пилотку на лоб двинул, думает. Хмыкает, плечами пожимает недоумённо.
— Не знаю…
— Даю наводящий вопрос: «Кто боцман у вас?».
— Ну, я… Что же, меня так обозвали? Ну, я им покажу…
— А вот этого не нужно, Федя. Пусть ребята потешаются. От нас не убудет. Приборкой ты, наверно, им досадил?
