То было в августе девятнадцатого…
А в феврале двадцатого поезд чешской контрразведки отбывал из Хабаровска на Владивосток. Позади остался Иркутск, где кончил жизнь проигравший Колчак. Эшелоны англичан, французов, чехословаков тянулись в Приморье, там держалась ещё белая власть.
Майор Котера распорядился пригласить в купе Ромеева. Капрал Маржак натащил с поезда любезных англичан запас джина, и майор, питавший симпатию к Володе, хотел обрадовать его.
Володя, впрочем, в последнее время и без того пил – правда, не английский джин, а продававшуюся на станциях китайскую самогонку. Пьяный, он, против обыкновения, часто брился: на землистом, с синевой под глазами лице багровели порезы.
Котера приветливо глядел на вошедшего:
– О-о, какой мы горки! Садись, выпей джин, он сладки, и ты перестанешь быть горки.
Ромеев медленно от старательности поклонился и чопорно (а как иначе держаться при таком виде уважающему себя человеку?) уселся напротив чеха. В то время как тот улыбчиво наполнял его стакан густовато-маслянистым пахучим напитком, Володя приглушённо, чтобы не так была заметна горячечная надежда, спросил:
– Может, ещё будет контрудар? Может, хоть Сибирь пока от них отстоим?
Офицер молчал, пододвигая ему стакан, наливая себе, сделал Маржаку знак распорядиться насчёт свиного жаркого, наконец неохотно ответил:
– Нет, дрогой, это вже конец полный.
Володя пил и, страдальчески кривя простонародное худощёкое лицо – точь-в-точь мужик, которому костоправ накладывает лубки на поломанную ногу, – жаловался: как работала контрразведка! сколько подпольных большевицких организаций было раскрыто, сколько переловлено красных! И, несмотря на всё это, – поражение…
Котера раздумывал: этот хитрый, ловкий человек притворяется? Неужели при его наблюдательности мог он не понимать того, что давно знали чехи: белые проиграют?
Майор возразил собеседнику: чешская контрразведка не потерпела поражения. Легионеры понесли очень мало потерь (потери их, главным образом, от тифа), возвращаются на родину организованно, не без удобств, и увозят в сохранности всё то, что им нужно увезти.
Володя с ехидством повторил слова чеха:
– Увозят всё то, что им нужно. – С пылом, с болью воскликнул: – Но я ведь не за то служил! Я за белую победу служил!
Котера лукаво усмехнулся:
– Про то в твоём кабачке, в Праге, рассказывать будешь, будут слушать тебе русские эмигранты.
Ромеев сидел в немом непонимании; наконец сказал:
– В каком кабачке?
Офицер, не раздражаясь на его кокетство, терпеливо ответил: в том кабачке, который он поможет Володе открыть в Праге.
– За твои тысяч десять долларов, – пояснил Котера. – Золото, камни… всё то мы в Европе обратим на доллары.
Ромеева раздирали колебания: сдержать обиду? С губ сорвалось:
– Нет у меня.
– Говорить можешь, страхов не надо, – как мог дружелюбно увещал майор. – Семь-восемь тысяч?
– Нисколько нет! – Володю взвинтило, он стал вдохновенно доказывать, что "на эту войну пошёл по-чистому", что к его "ладони крупинки не прилипло", что "в том и виделась ему идея: чтобы среди белых оказались люди, какие досконально по-честному, безвыгодно пошли – и заради их чистого и пошлётся победа Белой России".
– Но, – сокрушённо, почти с рыданием выдавил Володя, – видать, было мало таких людей.
Котера слушал, слушал и прервал:
– Тебе очэн много власти бывало дано! Я мой нос в твои дела не ставил! Не бойся, что теперь отнимать буду твоё. Я уважаю трофеи, я сам имею мои трофеи. – Офицер искал русские слова, чтобы доходчивее выразить: с его стороны нет и намёка на желание присвоить добычу Володи.
– Я тебе европейский чоловек! – убеждающе заявил Котера, подчёркивая, как важно право собственности и как уважаемо им.
Ромееву стало душно, в голову бросилась кровь, потянуло бить бутылки, стаканы, он остервенело закричал:
– Не такой я-а-ааа! Не бер-ру-ууу!!!
