У конюха горел свет. Мы залегли на бруствере. Отсюда очень удобно было наблюдать, что происходит за мутноватым оконцем.
Вот конюх сладко зевнул, похлопал ладонью по открытому рту, подсел поближе к столу, и в руке у него появился стакан.
— Зачем мы сюда притащились? — вздохнул Вадик. — Неужели для того, чтобы смотреть на этого пьяницу? Уж лучше передачу по телику о вреде алкоголя.
Рассудительный у нас Вадик — слушать противно.
— По-моему, ты просто темноты боишься, только и думаешь, как бы домой смотаться, — сказал Генка.
— Я-то боюсь? А сами? Драпали до деревни, а от кого — и не знаете. Подумаешь, пальнул кто-то!
— Ты-то где был, разве не бежал рядом с нами? — сказал я.
— Я за компанию, — вывернулся Вадик. — Бежите — ну и я рядом.
Между тем конюх поднялся и исчез из поля зрения. Видимо, ушел в конюшню. Мы слышали его хриплый голос: «Ну, Карька! Ну, зараза! Погоди у меня! Схряпал все сено! Смотри, опилки заставлю есть!»
Начал накрапывать дождь, но мы не обращали на него внимания, так и лежали на бруствере.
Наконец конюх вернулся, снова сел, зевнул несколько раз, и его косматая голова опустилась на стол.
Мы вошли в конюшню. Где-то в глубине помещения тускло светила лампа. Ветер скрипел плохо притворенными воротами — стыла кровь от этого скрипа.
Я подошел к Карькиному стойлу. Жеребец косил из темноты фиолетовым глазом, прямо впитывал им меня. Я погладил его по гладкой шерсти. Он склонил голову, будто в благодарность за ласку.
У нас и в мыслях не было, я даже не знаю, как это произошло, только вскоре мы скакали на трех лучших лошадях. Дождь припустил вовсю. А мы орали что-то и мчались почти наугад.
Вспыхнула молния — справа от дороги я увидел кусты, а за ними блеснувшее озерцо карьера. Я резко дернул узду на себя — и чуть не перелетел через Карькину шею. Рядом била копытами землю Селиваниха, на которой сидел Генка. Когда к нам подъехал Вадик, Генка сказал:
— Ну а теперь посмотрим, кто из нас не трус. Я вот что предлагаю: каждый, кто считает себя не трусом, обойдет карьер вокруг и вернется назад. Конечно, пешком, не на лошади.
Мы смотрели на Генку и не понимали: шутит он или говорит серьезно. Какой смысл? Страшно, конечно, идти одному в темноту. Да еще выстрел…
— По-моему, мы уже доказали, что не трусы, — сказал Вадик.
— Подумаешь, лошадей украли! — вспылил Генка.
— Вовсе не украли! — возразил Вадик.
— А как это, по-твоему, называть?
— Только не украли, не знаю. — Помолчав, Вадик тоном, будто до смерти обиделся на Генку, продолжил: — Вечно ты что-нибудь придумаешь, а расхлебывать приходится нам троим. Правда, Муха?!
— Правда.
— Держи. — Генка сунул мне хвостик узды и потопал к карьеру.
— Холодно, — пожаловался Вадик.
Я вспомнил про злополучные двадцать копеек и подумал, что папа и мама давно ждут меня, беспокоятся.
— Муха, — услышали мы тихий Генкин голос, — идите скорее сюда.
Мы продрались сквозь кусты и увидели у самой воды лежащего лицом вниз человека.
— У него на голове кровь и на рубашке тоже, — сказал Генка.
— Не кричи, может, они рядом, — сказал Вадик.
— Кто — они?
— Кто стрелял.
Со стороны Березовки сердито, будто ругая жуткую дорожную грязь, ревел тяжелый «МАЗ», с поворота скользнул на нас лучом, слабым, едва не затерявшимся в жидких ветках ивы, в дожде, скользнул — и нет его. Как раз в этот момент человек со стоном перевернулся, попробовал подняться, и мы узнали в нем Алексея Петровича.
— Алексей Петрович? — вскрикнул Генка. — Что с вами?
— Вас, что ли, ранили? — заикаясь, спросил я. — Мы сейчас кого-нибудь позовем.
— А ты сам что! — зарычал ни с того ни с сего Генка.
Я пожал плечами.
— Ждать нельзя, — сказал Генка.
— Ничего, ребята, не беспокойтесь, ерунда. — У него что-то хрипело и булькало внутри.
— Кто это вас? — спросил Вадик.
— Да поди ж тут разберись… — Он вдруг резко отклонился назад, и Генка, не ожидавший этого, едва не уронил его на спину.
— Может, вам искусственное дыхание сделать, я читал, как, — предложил я.
— Дурак! — отрекомендовал меня Генка. — Кровь течет. — Он показал нам свою руку: на ней трудно было что-нибудь увидеть.
— Как же теперь, если кровь, а?
